Маргит Сандему - Лихорадка в крови
— Надо разбить лагерь, — тихо сказал он. — Нельзя показываться в крестьянских усадьбах и на постоялых дворах. Каждый из вас наслышан, как в окна домов, где останавливались шведы, заглядывали дула мушкетов вольных стрелков. Мы сейчас как раз на границе их владений. Надо найти укрытие и для нас, и для лошадей. И не вздумайте разводить костер! Лучше промерзнуть до костей, чем сложить голову из-за собственной глупости.
Вскоре они нашли подходящую чащобу, завели туда лошадей, и сами там же устроились на ночлег.
Доминик заметил, что один из солдат лег чуть в стороне от других, самый низкорослый и тщедушный.
«Господи, где только у него душа держится, глаза поднять боится, а за мной увязался! — с грустью подумал он. — Будто мне других забот мало!»
В сумерках Доминик стал приглядываться к солдатам, пустившимся вслед за ним в это рискованное путешествие. Во-первых, среди них был толстяк, это Доминика порадовало. Во-вторых, солдат, которого, судя по его виду, ничем нельзя было удивить — он все знал наперед. Как ни странно, среди спутников Доминика оказался и робкий солдат с безвольным подбородком. Кроме них, остался в отряде и деревенский сердцеед. Он говорил на уппландском диалекте, на котором говорил и сам Доминик.
Хорош отряд! Доминик старался понять, на кого же из них можно положиться? Пожалуй, толстяк вызывал больше доверия, чем остальные. Трудно было предугадать, как поведут себя эти солдаты в минуту опасности, хотя они проявили известное мужество, последовав за ним.
Все улеглись на землю, завернувшись в попоны, и тут Доминик не удержался и задал вопрос, который уже давно вертелся у него на языке. Ближе всего к нему лежал молодой солдат с безвольным подбородком.
— Скажи, почему ты поехал со мной? — обратился к нему Доминик.
Солдат даже поперхнулся от страха.
— Я… я живу в Эльмхульте, господин лейтенант, — ответил он дрожащим голосом.
— Значит, ты хочешь вернуться домой?
— Да, господин лейтенант, — прошептал солдат. — Плохой из меня вояка, не гожусь я для войны.
— Так ты что же, не боишься вольных стрелков?
— Еще как боюсь! Потому и молюсь все время Богу. Глядишь, поможет мне вернуться домой целым и невредимым.
— Что ж, молись, — сухо сказал Доминик. — Да и я постараюсь, чтобы на твоей нежной шкуре осталось как можно меньше царапин. Как тебя зовут?
— Фольке, господин лейтенант.
Доминик повернулся к добродушному толстяку.
— А ты почему остался со мной?
— Думал, что вам от меня какой ни на есть прок будет, господин лейтенант, — не моргнув глазом ответил толстяк.
— Спасибо тебе. Как тебя зовут?
— Йенс, господин лейтенант.
Двое других лежали, подперев голову рукой, и ждали, когда до них дойдет очередь отвечать на вопрос Доминика.
Сердцеед, усмехаясь, ответил, что слыхал, будто девушки в Смоланде славятся своей красотой. Они и в Сконе недурны, только уж чересчур недоступны, в этом он убедился на собственном опыте. Этого солдата звали Ёте.
Солдата, который знал все на свете, звали Кристоффер. Доминик немало удивился, когда Кристоффер сказал, что открытому бою в составе целого войска он предпочитает рискованную встречу с врагом один на один, когда требуется проявлять выдержку и смекалку. Вот обвести вольных стрелков вокруг пальца — это задача по нем, после такой победы он может высоко носить голову.
«Только сперва ее надо сохранить, — горько подумал Доминик.
Он почувствовал неприязнь к этому солдату. Подобные люди встречались ему среди солдат и раньше. Они любили воинское ремесло, потому что оно было связано с жестокостью и насилием, и всегда были беспощадны к врагу.
— Ну, а ты? — окликнул он тщедушного солдата, лежавшего поодаль.
Солдат не ответил.
— Да он спит, — сказал Ёте-сердцеед. — Его зовут Эгон, он совсем недавно прибыл в крепость, мы про него мало что знаем. Говорят, будто у него дома осталось трое детей.
«У такого-то? — подумал Доминик с удивлением. — И когда это он успел?»
Однако Виллему не спала. Она просто не смела рта раскрыть, боясь, что голос и норвежский выговор выдадут ее. Она собиралась открыться Доминику позже, когда они останутся наедине, надеясь, что тогда его гнев за ее безрассудное поведение будет не столь силен.
Кроме того, Виллему побаивалась солдата с красивыми жадными глазами. Если он узнает, что она женщина, ей покоя не будет от его домогательств. Чары его были для нее не опасны, но ее страшила необходимость постоянно отбивать атаки назойливого ухажера.
Виллему больше по душе был добряк Йене. Ей всегда нравились такие люди, хотя многие, она знала, посмеиваются над ними.
О двух других солдатах у Виллему еще не было определенного мнения. Она провела бок о бок с ними весь день, но ведь они не сходили с лошадей.
Виллему устала, и у нее ныло все тело. Она была хорошая наездница, однако уже давно не садилась в седло.
Доминик… Как хорошо вновь оказаться рядом с ним! Виллему с трудом сдерживалась, чтобы не подползти к нему, прося о защите от холода, голода и усталости. Перед глазами у нее и сейчас была его статная фигура, слившаяся с крупом коня, его развевающиеся черные волосы.
Леса вольных стрелков не пугали ее. Она не отдавала себе отчета в том, как опасны они для шведских солдат. Отряду так легко удалось уйти от датчан, стоит ли после этого бояться каких-то дикарей в звериных шкурах?
Люди Доминика уже крепко спали. Ей оставалось только последовать их примеру. День был тяжелый, вожделенный сон снизошел на Виллему. Засыпая, она слышала крики воронов, не успевших устроиться на ночлег.
Хлопья утреннего тумана, словно танцующие эльфы, плыли над полями, когда на другой день люди Доминика один за другим очнулись от сна. Виллему старалась держаться от Доминика подальше и опускала голову к седлу всякий раз, когда он на нее взглядывал.
Каждому было выдано по куску хлеба, после чего отряд снова пустился в путь. В молчании, осторожно, они пробирались по лесу.
«Долго я так не выдержу, — думала Виллему. — Рано или поздно я не успею отвести глаза, когда он обернется. И тогда мне несдобровать. А мне нужно, чтобы меня пока считали драгуном».
Она подняла широкий воротник мундира, чтобы прикрыть им лицо.
День выдался на удивление жаркий. От жгучих солнечных лучей некуда было деваться: на небе не было ни облачка, буковый лес почти не давал тени. Доминик разрешил своим солдатам снять мундиры.
Четверо солдат разоблачились, а пятый лишь плотнее прикрыл воротником лицо.
«Что с ним? — досадливо думал Доминик. — Трусит или это сбежавший преступник?»
Доминик не раз пытался поймать его взгляд, но солдат всегда отводил глаза, принимаясь либо поправлять подпругу, либо смахивать грязь с сапог. Доминику никак не удавалось разглядеть его лицо, ему видна была только часть щеки, нежной, почти детской.
