Пола Вольски - Наваждение
На эшафоте жертвы поступали уже в распоряжение самого Бирса, и тот управлялся с ними с легкостью, порожденной огромной физической силой и богатой практикой. Жертва, казалось, не прошла, а пролетела над деревянным настилом прямо в зияющее чрево Кокотты. Свинцовые дверцы сомкнулись в мгновение ока, словно пасть хищника; механическое гудение превратилось в невыносимый для слуха вопль; по двум большим, наставленным в небо рогам побежали электрические разряды, все быстрее и ярче, пока не разрядились ослепительной вспышкой зловещей дуги между двумя остриями. Дверцы разошлись, явив взорам пустоту с обрывком окровавленной веревки; толпа же, давно привыкшая к этому зрелищу, испустила удовлетворенный вздох – и не более. Бирс Валёр длинным крюком подцепил обрывок размокшей веревки и бросил в толпу, где одна из подружек Кокотты ухитрилась перехватить его на лету, о чем возвестил ее восторженный вопль. Тем временем следующая жертва сама поднялась на эшафот, стряхнув с себя лапы Бирсовых подмастерьев. То была женщина, пожилая, но стройная, с царственной осанкой. Элистэ сразу же узнала в ней бабушку.
Подобно другим осужденным, Цераленн была обнажена, но распущенные волосы, седые, однако длинные и густые, как у молодой женщины, укутывали ее до колен словно плащ. Держалась она, как всегда, гордо и выглядела бесстрастно. Если бы не связанные за спиной руки, можно было подумать, что она собралась принять ванну. Поднявшись на помост, Цераленн остановилась и бросила взгляд на толпу. Взор ее карих глаз неспешно прошелся по задранным вверх лицам – внимательно, пристально. Скользнув по лицу внучки, тут же вернулся назад и застыл как прикованный. Цераленн и бровью не повела. Не позволила, чтоб в ее глазах промелькнула малейшая тень узнавания. Но она увидела и узнала, в этом не было никакого сомнения.
Бирс Валёр взял ее за предплечье. Она посмотрела на него и что-то сказала, что именно – толпа не расслышала, но Бирс отшатнулся. Передернув плечами, Цераленн легко освободилась от его хватки, а он – то ли из почтения к ее летам, то ли на миг сраженный ее поистине королевским достоинством, опустил руки. И она, как бы сама приняв решение, направилась к Кокотте твердым решительным шагом. Непривыкшая к подобной самостоятельности, толпа встретила ее поведение удивленным ропотом. Бирс очнулся, бросился следом – но поздно. Он не успел схватить нарушительницу ритуала: она спокойно вошла в чрево Кокотты. Двери с громом захлопнулись, заиграли огни Я разряды.
Элистэ колотила дрожь, зуб на зуб не попадал, но все чувства в ней умерли. Прозрачный зимний воздух вдруг потемнел и затуманился; приглушенное бормотание толпы напомнило ей шум прибоя. Странное ощущение. Почему-то ей стало трудно держаться на ногах. Пытаясь прийти в себя, она помотала головой, затем подняла взгляд на эшафот. Бирс Валёр, который явно пытался загладить только что допущенный промах, взялся за очередную жертву – молодую белокурую девушку. Кэрт.
Короткая стрижка не позволила ей прикрыть наготу распущенными волосами, и толпа, оценив формы юного женского тела, восторженно завопила:
– Бонбошка! Бонбошка!
В ушах Элистэ громкие ликующие крики на миг слились в непрерывный гул. Мир Снова поплыл у нее перед глазами, она тряхнула головой и прижала ладони к вискам. Эшафот, Кэрт в железных тисках Бирса Валёра – отчаявшееся испуганное дитя. Но радостный визг толпы не смолкал в ушах Элистэ, отдавался в голове, как удары колокола, наполнял слух бряцаньем цимбал и гонгов.
Элистэ, вопреки всякой логике, на миг показалось, что она приобщилась к сознанию самой Кокотты:
«Ибо нет Ей равных – Вечной, Славной. Она есть Мощь, и нет во Вселенной ничего, помимо Нее. Сияние Ее заполняет и согревает Бездну. В Ней заключено Все. Преклоните колени и вознесите хвалу. Принесите Ей жертвы. Кормите Ее и окружите заботой, ибо глад Ее есть глад Бесконечности».
Отработанным быстрым толчком бедняжку Кэрт послали на смерть. Двери лязгнули, и через две секунды игра огней объявила о поглощении. Гул в ушах Элистэ перешел в рев, в завывание бури, затем мгновенно стих, и больше она его не слышала.
Девушка в лохмотьях, с грязными, некогда белокурыми локонами, потеряла сознание и грохнулась на гранитные плиты. Толпа не обратила на это внимания – такое случалось каждый день: упала от переживаний, от болезни, а то и от голода. Конечно, по Акту об Осуждении любое сочувствие врагам народа, выраженное публично либо в частном порядке, надлежало рассматривать как проявление контрреволюционности, то есть измену, однако никому и в голову не пришло истолковать голодный обморок несчастной женщины в этом смысле. Нашлись сочувствующие, которые подняли ее, вынесли из толпы и уложили на скамейку на краю площади Равенства. Там она и очнулась через минуту-другую, преисполненная горя и ужаса и мечтая вновь погрузиться в благодатное беспамятство. Но на сей раз сознание не собиралось ее покидать.
Поднявшись со скамейки, Элистэ поплелась куда глаза глядят. Впрочем, это не имело значения – идти ей все равно было некуда. Она бродила без цели, словно слепая. Порой, притомившись, садилась отдохнуть, расслаблялась и приказывала себе забыться. Когда холод выводил ее из забвения, она вставала и плелась дальше. Так она проблуждала несколько часов, присаживаясь все чаще и задерживаясь все дольше. До улицы Дамского Башмачка Элистэ добрела уже в полубессознательном состоянии. Она опустилась на каменный край большого желоба – в нем скапливалась вода из-под водоколонки – и тупо застыла. Долго сидела она там словно мертвая, упершись в мостовую остекленевшим взглядом, и на нее стали обращать внимание. Двое слуг из соседней харчевни попытались к ней подкатиться, но она не ответила на их дружеские заигрывания. Несколько домохозяек, возвращавшихся с рынка с полными корзинками, остановились осведомиться: не больна ли она или, может, заблудилась? Элистэ словно не слышала их. И тогда ее оставили в покое, решив, что она из городских дурочек.
Элистэ не представляла, сколько времени она так просидела, пока какой-то доброхот, сжалившись над несчастной сумасшедшей, не бросил ей в подол медный бикен. Монетка мелькнула у самых ее глаз, Элистэ бессмысленно на нее поглядела. И в тот же миг рядом возникла тень. Она устало подняла глаза и увидела, что перед ней стоит троица невероятно грязных и ободранных попрошаек, ясное дело, из Нищего братства.
– Тебя предупредили, – произнес один.
– А ты, небось, решила, что тебе это сойдет с рук? – спросил другой.
Она растерянно смотрела на них.
– Не попрошайничать. Приказ Лишая. Ты знала.
Элистэ уже забыла про Лишая, но теперь вспомнила. Ей не хотелось с ними ругаться. Пусть они оставят ее в покое. Она протянула монетку:
