Хаген Альварсон - Девятый Замок
У Фрора треснул щит, и ты прикрывал его своим. Не потому, что это когда-то был твой друг, нет. Просто он стоял рядом. Строй надо держать, даже когда не можешь удержать свои кишки, — так, кажется говаривал Тормод хёвдинг?..
И ты не можешь забыть, что тебе хотелось видеть его, Фрора, убитым, со стрелой в глазу, обожжённого, умирающего в корчах. И ещё ты боялся, что духи подведут его, и сын Фаина рухнет, и ты не сумеешь отомстить…
И ныне ты готов мстить, Эльри. Ты готов мстить за Фрора, за Ярнгерд и Альду, за мёртвых побратимов, за своих спутников, за всех них, у кого сумрак и боль в глазах, и за павшего Рольфа Ингварсона.
Ибо ты помнишь стеклянные глаза дракона, что не ведает сна…
И ещё — из переходов Девятого Замка слышится шёпот тролль-ведьмы:
— Ты! На полях богини смерти, на равнинах леденелых! Срублена статная ива пива, пылает подожжённая ладья очага, вытоптаны цветы луга мира! Червь выползает из чрева земли, изрыгая фальшивое серебро, и ветер оплакивает павших. Двое соколов взмывают в серое небо над болотами и устремляются прочь — домой…
И на это ты не смеешь надеяться, Эльри. Я, Хьёлле Сеть Волн, права.
Не так ли?..
* * *
— О да, ты права.
Эльри замолк. Погрузился в безмолвие. Молчал целую вечность.
— Мы мельчаем, — тихо проговорил наконец. — Герои убивали драконов, и были равны им. Моего побратима не хватило даже на болотного вывертня. Видно, близится Рагнарёк.
— Эовульф умер от ран, — молвила Хьёлле, — а Сигурд — от проклятия драконьего золота.
— Были те, кому повезло больше, — буркнул Эльри.
— Каждому отмерена своя удача. Фрора подвели его духи. Проклятие дракона — неодолимо. Давно известно, что тот, кто убивает чудовищ, сам может стать ещё худшим чудищем.
— А ведь мы некогда клялись друг другу. Дали клятву, что не испьём пива и не расчешем бороды, пока не отомстим за гибель друга, если кого-то из нас убьют. То, что мы поссорились, и сняли друг с друга эту клятву, ничего не меняет. Кому мне теперь мстить? Кому?!..
Какое-то время он смотрел на Хранительницу, и его взгляд, затуманенный горем, заставлял её щуриться, будто от яркого света. Затем чёрный небосвод разорвала зарница, и жуткая, давно забытая улыбка Убийцы Щенков исказила бородатое лицо.
— Я отправлюсь под землю, в Дом Туманов, в его глубокие подвалы, и завершу то, что не завершил Фрор. Мало кто спускался в Нибельхейм, чтобы мстить за братьев!
— Ты ради друга пойдёшь в Нибельхейм, в Жилище Мёртвых? Ради того, кто предал тебя, кто лишил тебя невесты, кто за тебя не пошевелил бы и пальцем?
— Да, — просто сказал Эльри.
— Даже если никто не узнает о том подвиге? Не будет славы, саг и песен…
— Отведал я славы. Не по нраву мне её вкус. И к песням я стал глух.
— Значит, ты — такой же, как твой побратим. Кем ты себя возомнил?
— Богом, — секира оказалась в руке, столик разлетелся вдребезги. — Богом войны. Молния — мой топор, грозовые тучи — мой панцирь, огонь пожарищ — мой плащ. Был у меня друг, Снорри, и он остался один, против ветра и тьмы, и ни один противник не ступил дальше стен.
— Воля твоя, — пожала плечами Хранительница. — И боль — тоже. Идём, я проведу тебя…
* * *
Ключ повернулся в замке. Дверь открылась. За дверью был мост. На мосту кружился снег. Вдали метались тени.
Холодно.
Эльри вздохнул. Вложил секиру в петлю. Хотел было начертать руну Охраны, да передумал. Ни к чему хранить себя. Толкнул дверь и вышел туда, где метель сжигала всё вокруг ледяным дыханием, белым пламенем, оставляя лишь пепел.
Эльри шагал по каменному, древнему мосту. По крупицам чужих мечтаний, надежд, страхов, скорбей. Здесь начинался его путь. Путь в Нибельхейм.
На битву со змеем.
Сага о Снорри, сыне Турлога
Смех в тумане
Туман был везде.
Серый, холодный, липкий, он был как внутренности трупа, как тысяча лет сна наяву. Он обволакивал с ног до головы, лез в глаза… Пахло влагой, плесенью, а ещё гарью. Под ногами валялись обломки кирпичей. Я спотыкался об них, ругался и шёл дальше.
Дорога пошла в гору. Идти стало тяжелее, хотя битый камень под ногами исчез. Я задыхался, а проклятущий туман едко щипал глаза…
Удар.
Я ударился головой об сосну. Хотел было пнуть её в ответ, но присмотрелся и передумал. Очень уж жалко выглядела сосенка. Она росла на вершине холма, окруженного серым морем тумана. Кривая, чахлая, она тянула к небу скрюченные пальцы ветвей, словно сухое Мировое Древо. Под ногами была трава — жухлая, серая, как и пыльная земля.
Как и небо.
Над холмами была натянута грязная серая простыня. Почему-то я был уверен: это не облака. Просто здешний небосвод сам по себе именно такой. Здесь никогда не светит солнце.
И ещё здесь никогда не бывает ночи.
Вдруг болотно-мертвенную тишь прорезал звонкий смех. Я подумал о серебряных колокольчиках, бубенцах и упряжках белоснежных коней из сказок, но не видел ничего, кроме тумана и вершин соседних холмов. Смех звучал оттуда, из хмари, лёгкий и веселый, как молодое вино.
Кажется, смеялись дети.
Я вглядывался туда, в серую холодную гадость, до рези в глазах, но не заметил никакого движения. Ни на волосинку не колыхнулось море скисшего молока. Море скисшей жизни.
Моей жизни.
Последние три года я провёл в таком вот тумане. В кислятине, от которой сводило рот. Ни разу за три года не смеялся от души. Ни разу не сварил пива, такого вкусного, как раньше. Ни разу не улыбнулся Митрун, как улыбался раньше. Меня не радовали ни рассветы над Андарой, ни закаты над Белогорьем. Песни и музыка, и незамысловатые шутки Эльри только злили меня. Я рассмеялся, лишь увидев этот Девятый Замок, будь он проклят, и тело Рольфа Ингварсона, объятое огнём в Зале Улыбок.
Лишь тогда я почувствовал, что живу.
Смех звучал всё громче. Источник чудесного смеха приближался. Серый занавес наконец раздвинулся, и туман выпустил луч синего света. Это оказалась Хранительница Хьёлле. Она шла ко мне, закрыв лицо веером. Хрустальный смех следовал за ней.
Она остановилась в двух шагах от сосны. Поклонилась кому-то в тумане и стала на колени, не глядя на меня. Я замер, боясь помешать ей. Во мне рождался смех. Хохот звенел горным родником, просился наружу ручьём, чистым и радостным. Нет, не златовласая дева и её причуды смешили меня. Это был тот самый смех без причины, который от века считался признаком большого ума. Впервые за три года я дышал полной грудью. Крик рвался на волю. Я едва сдерживался, не сводя глаз с алого веера и золотого круга на нем.
