Ольга Григорьева - Ладога
– К Беляне торопишься? – спросил Медведь, когда в Шамахане расставались…
Я ему кивнул – не открыл истину. Не признался, что была Беляна лишь частью силы неведомой, к дому меня тянувшей…
Хорошо то было иль плохо, да уж так сложилось. Любил я ее, ценил всех более… Лишь она могла мне грубость и слабость простить, понять, когда сам себя не понимал, и не требовать от меня большего – того, чего я и дать был не в силах. Но не будь ее в Новом Городе – все равно попытался бы я воротиться.
Наши еще на Семикрестке стояли, глазели, ошалев, на белое поле, на поземку, дороги заметающую, а меня уж обратно тянуло. Может, потому что им возврата не было – не спешили они, а я по Чужаковым словам сразу понял – шагать мне в Волхский лес, сыскивать там ножи, через кои сюда перекидывались… Тринадцатый под елкой будет лежать. Воткну его, переметнусь, и дом родной уж близким окажется…
Ноги сами в путь просились, да неловко было в лица друзей глядеть, нетерпение свое выказывать. Оставались они в чужой, и одним богам ведомо было – пресекутся ли еще пути наши… Эрик с Вассой о том не печалились – им лишь бы вместе быть, зато Медведь на меня глядел, будто хоронить собирался, да и Лис часто глазами моргал, носом хлюпал, хоть крепился, как умел. Не дал я им душу излить – от долгих слов и прощаний пустых лишь боль лишняя, а толку все одно нет никакого.
– Пошли в Шамахан. – Вздернул на плечо полушубок, в бою сброшенный, остановил Лиса, рот открывшего для речей горьких, прощальных. – Пристрою вас там у старухи одной. Она хоть и склочная баба, да не злая. Обживетесь у нее сперва, а там уж сами решите – куда податься…
Васса засмущалась, глаза спрятала, к мужу прильнула:
– Нам в Шамахане делать нечего. Есть у меня один дружок – ему по хозяйству помощь надобна. Мы к нему пойдем.
Глазами на мужа стрельнула:
– Коли ты согласишься…
Ньяру не до выбора было – глядел на нее, будто на Лелю вешнюю, светился весь от счастья. Скажи она: в море кинься – кинулся бы без раздумий. Вот и на слова ее лишь головой кивнул. Хмыкнул я, но ничего не сказал. Не мне его жизни учить, чай, сам не малолеток. Напомнил только:
– Ты к чужим ведогонам не шибко суйся. Помни – ньяров тут не жалуют. Разве что шамаханцы тебя помнят. В случае чего – к ним и ступай…
Он обернулся, сверкнул зелеными шалыми глазами:
– Знаю. И коли печаль-тоска неизбывная нахлынет, где певца сыскать, возле которого уймется боль, тоже ведаю… Сам, гляди, живым к Беляне воротись да нас лихом не поминай!
Чего мне его поминать, хоть добром, хоть лихом? Душу бередить… И бабу, из-за которой сюда пришел, забыть попробую… Нельзя помнить все ушедшее и хранить его бережно – станет память, будто сундук, пыльным старьем заполненный, – что на свет ни вытяни, все лишь тлен да прах. Оставлять в сердце надобно лишь самое важное – что поможет не раз, что согреет в ночи ледяной и в жарком бою охладит… Песни Биеровы, хитрость Роллову, верность болотную, Бегуна голос ласковый… Да, пожалуй, еще и доброту строгую, коей Чужак научил.
Медведь и Лис ньяра облапили по-братски, сговорились в гости друг к дугу ходить и расстались на том же Семикрестке, куда вместе, ног под собой не чуя, спешили, где насмерть стояли против силы злой… Чужак нас тогда, будто на пожар гнал. «Быстрей! Быстрей!» – поторапливал. Прав оказался – еще немного, и опоздали бы мы, не застигли Вассу живой…
Охотники ньяра проводили, встали предо мной:
– Пошли, что ли?
Идти не так уж долго пришлось – всего день да еще полдня. Едва Шамахан завидели, дрогнуло у меня сердце, застучало, заспешило-заторопило в дальнюю дорогу, к Новому Городу, к Беляне моей…
Вой на воротах нас признали – пропустили с поклонами.
– Чего это они? – подивился Медведь.
Один из стражей, тот, что помладше, на него вылупился, удивился:
– Разве не вы того певуна дивного привели, что волхом в дерево был сокрыт? Разве не вы ньяра понять да простить первыми смогли? Разве не вы волха в смертном бою поддерживали?
– Тебе кто про бой сказывал? – шарахнулся от него Лис.
– Да все о том знают. – Вой пожал плечами, заломил лихо шапку. – Болтают, будто он за Бессмертным к Триглаву пошел. Теперь так и будут гоняться друг за другом да веками биться… А коли убьет все же один другого, то лет этак через десяток убитый в каком-нибудь человеке вновь возродится и опять пойдет по свету своего врага сыскивать – метаться, то в мире, то у богов, а то и у нас, на кромке…
Я словам воя не удивился. Хоть не мог никогда волха понять, но всегда чуял – ум да сила такие, как у него были, за одну жизнь не накопятся…
Лис же на стража глаза выпучил, замер остолбенело и уж рот открыл – порасспрашивать, да я перебил его. Мне спешить надобно было, а ему еще жить здесь придется – успеет наговориться вдоволь, больше моего будет знать.
– Кто ж правит теперь у вас в городище?
Вой улыбнулся широко, румяные щеки зарделись алыми пятнами:
– Никого нет покуда… Да у нас Князья больше для важности сидели. Народец у нас смирный, а коли бывают драки да ссоры, так и без Князей их разбираем – миром да вечем.
В каждой земле свой закон – не мне их судить, только худо то тело, у которого головы нет. А коли голов много слишком, так и того хуже…
Вой мою усмешку заметил, заторопился:
– А Князя мы все-таки выберем. Вот сойдутся по весне со всех мест поединщики, тогда и наречем сильнейшего Князем.
– А коли он туп будет, как дерево? – встрял Лис, и осекся, видать, про Бегуна, в дереве заключенного, вспомнил.
– Тупой в поединке первым не станет! Боги его изберут для города нашего – по справедливости рассудят.
Мне смешно стало. Боги-то рассудят – кашу заварят, да не им потом кашу эту расхлебывать… Сдержал смешок, дернул Лиса за руку:
– Хорош языком молоть! Можно подумать – ты в том поединке первым будешь и сядешь тут княжить.
– Не-а, – потянул Лис. – Я в Князья не гожусь, а вот коли ньяра позвать…
Медведь ухмыльнулся, легонько стукнул брата по затылку.
– Болтун ты… – сказал беззлобно.
А ведь Лис недурно придумал. Надоест ньяру в избе сидеть, руки дела запросят – куда тогда денется? И княжить он, пожалуй, не хуже кого другого будет. Да из Василисы Княгиня выйдет – залюбуешься…
Пока думал, прикидывал, не приметил, как дошли до избы Кутихиной.
Я дверь ногой стукнул, рыкнул грозно:
– Дома ли хозяева?
Мыслил старуху пугануть шутейно, но она прежней осталась – не стала выспрашивать, кто да зачем пришел, шарахнула по дверям поленом – еле увернулся…
– Приноровилась ты поленьями кидаться, – засмеялся, – иль новую Верхогрызку встречаешь?
– Ты ли, шалопут? – Высунулось из двери сморщенное лицо и прищурилось грозно, узрев охотников. – А эти чего заявились?
