Тамара Воронина - Странница
Уже за городом Гарвин сказал с невероятным презрением: «Маги!» — и длинно сплюнул, что у эльфов было верхом неприличия. Ушли они утром, чтобы оказаться подальше. Можно было бы и уходить, но хотелось услышать что-нибудь реальное о Дарте, вот она и тянула. Удалось ли ему? удастся ли? Ей казалось, что Дарт способен поднять на бунт не только эльфов, но и тех людей, которые пока всего лишь сочувствуют. Сегодня ограничили в правах, и без того не шибко многочисленных, эльфов, завтра примутся за людей. Равновесие действительно нарушено.
— Как ты угадала, что Дарт достоин сильной магии? — спросил Милит, аккуратно разделывая свежеподстреленного малюсенького оленя. Мяса на три дня на всю компанию, особенно если часть закоптить. Жарко. Иначе испортится. — Он ведь не безвредный Карис, он бунтарь, он воин…
— А как я узнала о человеке, который дал тебе напиться?
— А! — коротко сказал Милит. Теперь ему все стало ясно. А что, собственно, Лена узнала о Дарте, кроме его сомнений? Кроме его желания умереть, чтобы не помнить лиц погибших? А вот хватило… В конце концов…
Впечатление было, что ей отрубили руку. Она даже не закричала, потому что голос пропал начисто, даже дышать перестала, только глаза вытаращила и хватала воздух ртом, а он почему то не желал проходить в легкие. Метнулся Гарвин и как-то странно отшатнулся, но не упал, взмахнул руками, и Милит прошипел что-то воинственное, выбрасывая вперед левую руку, и шут спустил тетиву — и все это за то время, которое понадобилось Маркусу, чтобы свалить Лену на землю и упасть сверху. Несколько секунд… Потом она перестала видеть и соображать, потому что руку отрубили еще раз, но тоже очень ненадолго, было так больно, что она быстренько пришла в себя. Гарвин медленно оседал на траву, прижимая к груди руки. Господи…
— Что с Аилленой? — услышала она деловитый голос Милита. Маркус, подсовывая ей под голову свернутую куртку, ответил:
— Метательная звезда выше локтя. Неопасно. Гарвином займись.
— Уверен, что неопасно? — прохрипел Гарвин. Шут встревоженно заглянул ей в глаза, перевел взгляд на место, где руку отрубили, и не без облегчения сказал:
— Больно очень, но неопасно.
Милит склонился над Гарвином, выдернул короткий нож из груди. Гарвин захрипел, закашлялся, и Лена увидела у него на губах кровь. Господи, господи…
— Не увлекайся, — выговорил он. — Только легкое почини… остальное само… само заживет… Знаю я тебя, коновала…
Милит коротко кивнул, растопырил пальцы над раной и забормотал скороговоркой. Гарвина выгнуло под его рукой, он хрипло закричал — а заставить кричать эльфа не всякому палачу удается. Во всяком случае его младший брат ни разу не крикнул во время казни. Продолжалось это недолго, минуту, может, две. Под Лену подсунули попону, шут, попытавшись разрезать рукав платья, выругался вполголоса и, быстро расстегнув пуговицы, на пару с Маркусом стянул с нее платье через ноги, безуспешно стараясь не бередить руку. Но вот Лена не кричала, голос так и не вернулся, зато темно было в глазах и хотелось просто умереть. Потом над ней склонился Милит.
— Что… там? — задыхаясь, спросил Гарвин.
— Да ничего бы… для нас. Глубоко очень.
— Кость повреждена?
Милит присмотрелся.
— Нет.
— Сможешь… выдернуть? За один раз?
— Постараюсь… Рош, обезболивающий сбор в кружку. Воды на треть. Дай мне… вскипячу… все, через четверть часа будет готово.
Маркус подтащил поближе Гарвина, помог ему приподняться, поддерживая сзади за плечи. Подбородок эльфа был залит кровью, белая рубашка — вся в крови. Наверное, заметив ужас в ее глазах, Гарвин заговорил ласково, но все еще слегка задыхаясь:
— Это ерунда. Коновал, которого ты знаешь под именем Милит, владеет грубым исцелением, это не очень приятно, однако помогает. Легкое он мне залатал, ты видишь, я не кашляю, кровь горлом уже не идет. Эта рана уже не опасна. Я не умру. Слышишь, девочка? Я не умру. Но вот исцелить тебя не сумею, только на уровне Милита, а этого я и врагу не пожелаю. Дырки в шкуре не способствуют тонкому целительству… Ты уж прости. Зато можно будет пить обезболивающее…
Шут посадил Лену, крепко обнял, а Милит, ухватив за край звездочки, дернул так сильно, что не удержался на корточках и шмякнулся на зад. Лена, кажется, завыла вполне по-волчьи. Маркус стирал кровь с ее руки.
— Зашить бы надо, — озабоченно сказал он, — глубоко, да и размер немаленький…
— Сумеешь? — спросил шут.
— Суметь-то сумею, не впервой. Только надо сначала ее отваром напоить, ей это не по силам будет. Сейчас пока кровь остановлю. Твоим же бальзамом, Делиена. Он знаешь как хорошо действует.
Он занимался ее рукой, обрабатывал рану, не обращая внимания на ее скулеж, как и шут не обращал внимания на ее попытки вырваться, крепко-крепко прижимая к себе. Он успел завернуть ее в одеяло, только рука да левое плечо и торчали из свертка. Лена уткнулась лицом ему в грудь и, кажется, начала реветь, хотя вовсе не хотела никаких проблем для этого небезнадежного мира, но было так больно, что слезы доводов рассудка не слышали…
Милит выпоил ей с десяток глотков отвара, остальным промыл рану. Лена глухо завизжала в грудь шуту, но быстро перестала, потому что руку перестало жечь, боль не прошла, но заметно уменьшилась, и ее рев перешел во всхлипывания. Маркус принялся зашивать рану, и было это так всепоглощающе больно, что она сразу вспомнила, как шила ему по живому, а он уверял, что это полная ерунда. Все у них ерунда. Метательный нож в грудь — ерунда, пятьдесят плетей — фигня…
— Ну вот, — удовлетворенно отстранился Маркус, — очень даже аккуратно получилось. Гарвин, подтверди.
— Прилично, — подтвердил Гарвин. — Меня тоже зашьешь. У тебя талант белошвейки…
Милит туго перевязал ей руку, густо намазав собственным ее бальзамом для заживления ран, смыл кровь и робко улыбнулся.
— Ну вот и все… Все будет хорошо. Ты скоро уснешь, а когда проснешься, будет уже легче. У нас лекарства хорошие, их Аиллена Светлая делала, а у нее руки добрые. Рош, ты одень ее, да укутай как следует, ее знобить будет.
— Сейчас, — шепнул ей шут, — сейчас все будет хорошо…
Он вытащил из ее мешка юбку и блузу, очень ловко одел, и даже руку было не очень больно, уложил поудобнее на попону и поплотнее укрыл одеялом. Второй рукой Лена вцепилась в него.
— Я не уйду, — пообещал он, — я с тобой буду, не бойся. Нет, Гару, не лезь, ляг вот здесь, грей ей ноги… Умница. Хорошо. Лена, а ты попробуй уснуть… Хочешь, я тебе колыбельную спою, а? Или что-то другое?
Он начал напевать что-то спокойное, нежное, монотонное, без слов… Вряд ли колыбельную, он их не знал, ему никогда не пели колыбельных, его не любили, он был нежеланным ребенком, его только терпели, и откуда в нем это умение любить…
