Ольга Громыко - Год крысы. Путница
— Рыска, — неожиданно спокойно сказал Альк, и девушка не столько услышала, сколько ощутила его голос через тесно прижатые друг к другу спины. — Рыска, послушай меня. Я знаю, ты тоже его нащупала. Так попробуй вытянуть.
— Но он такой крохотный! — всхлипнула девушка. Если б не Альк, она бы даже не поняла, что эта единственная зеленая горошина в мешке желтых ей не мерещится. А может, и не горошина вовсе — сорное семя, камешек, крысиная какашка… Просто что-то резко отличающееся от всего остального.
— Неважно. Он там есть, и это главное.
— Но что у нас получится?!
— Не знаю.
— Ты же раньше ругал меня за слепые повороты!
— Раньше у нас был выбор. — Альк качнулся вперед, угомонил прорвавшегося сквозь крыс соотечественника и снова прислонился к Рыске. Девушка чувствовала, как он дышит, как его то и дело начинает колотить странная мелкая дрожь и как он напрягает мышцы, пытаясь ее сдержать. — А сейчас его нет ни у кого. Давай. И, что бы ни случилось, не останавливайся.
На сей раз Рыске даже не пришлось сосредотачиваться. Ей так хотелось убежать из этой яви — куда угодно, хоть прямиком к Хольге, — что едва девушка закрыла глаза, как в ладони лег ворот. Уже не деревянный, теплый и шершавый, а холодный, железный, неохватный — иначе как он выдержит груз стольких судеб?
— Альк, я не смогу! Я его даже с места не сдвину.
— Сможем. — Альк по-прежнему стоял за Рыской, отбивая участившиеся атаки, — и одновременно девушке померещилось, что его руки сжались на вороте рядом с ее руками.
Ты всегда так говоришь! — захотелось закричать девушке. — Вечно хватаешься за то, что тебе не под силу, надрываешься до смерти, и даже она тебя ничему не учит!
Теперь Рыска впервые его поняла.
Повернуть деревянный ворот — маленький, легкий, личный — может каждый.
Но ради них кому-то приходится встать и у железного.
Ворот скрипнул — и пошел со щелчками считать зубцы шестеренок. Сначала набирая ход, а потом снова стопорясь, будто увязая в наматывающихся на него дорогах.
В какой-то миг Рыске показалось, что они достигла предела. Но не твердого, как скала, а будто свиная плевка на окне, в которое с размаху ударилась выращенная в избе синичка.
Ты точно этого хочешь? — словно спрашивал ее дар. — Ты согласна заплатить эту цену? Вы оба согласны?
— Давай! — страшно изменившимся голосом прорычал Альк, судорожным взмахом перерубая медвежью рогатину с окованными концами. Сдавленно, отчаянно вскрикнул Жар, почти одновременно захрипел с другой стороны Мих, и звон их мечей оборвался. Цыки не было слышно уже давно.
Рыска не открывала глаз, но сквозь зажмуренные веки все равно текли горячие жгучие слезы.
— Я не хочу, — чуть слышно прошептала она, зная, что ее желание опять ничего не значит. Решение должна принимать совесть — что станет большим на ней пятном?
И будто лопнуло что-то, побежала, раскатываясь к окоему, новая тропка — узкая, нехоженая, то тонущая в высокой траве, то выныривающая из нее на гребне холма.
Раздался вздох-стон, совсем непохожий на резкое, злое дыхание Алька во время боя, и стена за Рыскиной спиной начала исчезать, таять, оседать на землю…
— Альк! Алечка!!! Обернуться она не успела.
* * *Отшельник проснулся перед самым рассветом: темень, заполонившая скит, была гуще некуда — дальше только редеть. Несмотря на открытое окно, грудь спирало от духоты. Но еще хуже ее было смутное, как послевкусие от дурного сна, беспокойство. Гадать, чем оно вызвано, бесполезно: тысячи причин, из которых верной окажется самая невероятная. В прошлый раз… Впрочем, тогда дар проявился куда сильнее. А сейчас просто сообщал, как по старой дружбе: где-то что-то происходит, но ты, старик, уже выбыл из этой игры.
Последние полтора месяца отшельник спал плохо. Вычеркнуть человека из жизни несложно, выкинуть из сердца — куда труднее. Даже если уверен, что поступил правильно. А когда — такими вот бессонными, смурными ночами — начинают терзать душу ниспосланные Сашием сомнения…
Старик поворочался с боку на бок и понял, что толку не будет. Лучше встать, зажечь светильник и почитать книгу, пока глаза снова не начнут слипаться.
Посадив огонек на фитиль, отшельник повернулся к столу — и вздрогнул. На полу в центре комнаты смирно сидела крыса (с собаку, как почудилось в первый миг, однако на поверку большая часть чудища оказалась отбрасываемой им тенью). Под взглядом человека тварь только подняла короткую острую мордочку: Ну наконец-то ты проснулся!
Старик покосился на корзину с увесистыми кусками болотного угля, но передумал.
— Пшла вон, — цыкнул он. — Ваше время еще не пришло. Крыса не возражала. Но и не уходила. Видно, ей тоже не спалось.
— На совке тебя, что ли, из дома выбрасывать?
Крыса прошуршала к двери и взобралась на порог, носом к щели, будто кошка, просящаяся во двор.
— Дожил… — Отшельник, покряхтывая, натянул башмаки, подцепил пальцем крючок светильника. Вовсе не ради обнаглевшей твари — старику тоже захотелось глотнуть свежего воздуха. — Давай выходи, мерзавка!
Та дождалась, когда дверь распахнется пошире, и неуклюже спрыгнула с порога. Дальше крыльца не пошла, остановилась на краю, как и человек. Двигалась крыса с трудом, приволакивая задние лапы, и отшельнику подумалось, что, наверное, тварь тоже стара. Это почему-то примирило его с ее присутствием.
— Ты уже не дождешься, — почти сочувственно сказал он.
Крыса не спорила. Так одряхлевшие враги сидят рядом на завалинке: по-прежнему непримиримые, но понимающие друг друга лучше кого-либо в этом мире.
— Чего тебе надо-то?
Хаскиль никогда не разговаривал со своими свечами. Так проще. Вещь и вещь, вроде меча. От разговора недалеко до приязни, а там и до жалости, которую путник не может себе позволить. Но эта крыса все равно ему не ответит, как не отвечают лики богов с двуикония. Зато по ней хотя бы видно, что слышит.
Крыса отвернулась, по голосу поняв, что человек ей не угрожает. С трудом привстала, повела носом. С севера тянуло цветущей полынью и озерной водой; до Плотинного было не меньше десяти вешек, уместнее бы сказать речной, но и старик, и крыса точно знали: нет, так может пахнуть только простор с выполосканными ветром волнами.
Старик вспомнил последнюю поездку на озеро для осмотра плотины по тсарскому приказу. Во времена Савринтарского тсарства ее подновляли каждые пять — десять лет, но после первой же войны забросили. Так враждующие соседи косятся на разделяющий их забор: чего это я один его чинить должен, раз оба пользуются? Вот если на мои грядки крениться начнет… Плотина, впрочем, была сложена на совесть и вполне могла простоять еще столько же, хоть сверху и облупилась до неприглядности. Тысяча к одному, так тогда тсарю и отписали. А раз не горит — лучше пустить деньги на что-нибудь более полезное. Например, еще одну башню сложить или бал во дворце устроить.
