Лада Лузина - Рецепт Мастера. Революция амазонок. Книга 2
— Обязан предупредить вас, скорее всего, вы пожалеете о своем благородном порыве. Случай ее очень сложный… В свое время я написал работу о русской психопатической литературе, в которой выделил особое психическое заболевание, среднее между паранойей и графоманией. Собственно, поэтому бывший супруг Анны, известный поэт, обратился ко мне. Не буду называть его имени.
— Не нужно, — разрешила Катя. Имя поэта Николая Гумилева она знала и так.
— Вступив с ним в брак, бедняжка оказалась в среде прославленных петербургских литераторов. Видимо, это и породило череду навязчивых мыслей, которые в свою очередь породили в ее сознании уверенность, что вскоре она должна стать прославленной поэтессой. Первой поэтессой Империи.
— Это было пять лет назад, вы сказали? — припомнила Катя.
— В 1912-м году.
— И что же, она пишет стихи?
— Она писала их непрерывно. Но все, что выходило из-под ее пера, все, что ее муж показывал мне, было беспомощным, детским. Однако год спустя…
— В 1913-м?
— Анна показала мне совсем иные стихи, прекрасные, чарующие. К несчастью, все они оказались лишь подражанием нашей любимой Изиде Киевской. Иногда Анна брала целые строчки, строфы из ее стихотворений и вставляла в свои произведенья. Сама она утверждала, что никогда не читала книг Изиды. Но в это, конечно, было трудно поверить. А потом она перестал писать. Окончательно замкнулась в себе. Только две недели назад она вдруг написала начало поэмы. Не могу судить, насколько хороша эта вещь и насколько она оригинальна… Анна отказалась показать ее мне.
— Вы сказали, две недели назад? Но чем обусловлена такая внезапная перемена?
— Трудно сказать, голубушка, — в ответе Кате почудилась тень недомолвки.
Желая потянуть время, Дображанская с деланной неспешностью поправила волосы, разложила на груди цепь с новым кулоном — мысленно подбирая подходящую фразу-отмычку.
— В тот день у нее был посетитель, — внезапно сказал профессор. — Мой прежний пациент. В свое время Анна близко сошлась с ним. Вскоре он пошел на поправку и выписался… Вряд ли у них был роман. Скорее некое нереализованное чувство с ее стороны. Да и с его…
— Не в тот ли период она начала писать стихи а-ля Изида?
— Пожалуй. Вы угадали… Во всяком случае, Анна очень по нему тосковала. Именно после того, как он ушел от нас, она совершенно закрылась.
— Ясно, — несчастный девичий роман Катерину не заинтересовал.
— Извольте, сюда.
В молчании они дошли до конца коридора.
— Погодите, — остановил он ее у самой двери. — Хочу предостеречь вас, Анна чрезвычайно горда. Если она решит, что ваш поступок продиктован жалостью к ней…
— Я учту ваше предостережение.
* * *Бледнолицая девушка сидела на больничной койке в безрадостной позе нахохлившейся больной птицы, которой уже не нужна клетка — она никуда не улетит.
«Нет, не девушка, женщина, — поправила саму себя Катерина, — ей 26 лет…»
И все же во взгляде ее было что-то беззащитное, детское. Взгляд Анны метнулся к открывшейся двери, ударился о Катю и, взревновав к ее красоте, стал непокорным — на миг прежняя гордая Анна выплыла из глубин светлых глаз и сразу утонула в усталом и мутном безразличии.
— Здравствуй, Анна, — сказал профессор, — позволь отрекомендовать тебе Екатерину Михайловну Дображанскую. Она желает переговорить с тобой…
— Наедине, — отрезала Катя дальнейшую и совершенно ненужную фразу.
Профессор не смутился, оценил и одобрил кивком решительную целеустремленность Катиных черт и исчез за дверью, оставив на прощание Анне подбадривающую теплую улыбку.
Но оставшееся от улыбки теплое пятно не смогло изменить атмосферу застоявшейся неподвижной безнадежности, заполнившую высокую и совершенно стерильную палату. Здесь и не пахло женщиной — духами, пудрой, помадой, цветами и сладостями. Ни одна вещь не несла отпечатка личности — узкая койка, измятое серое одеяло, шкаф, пустой стул, пустой стол — все до последней мелочи прибрано, спрятано, скрыто. И единственное живое пятно на белой стене — небольшой рисунок, скорее даже набросок, емкий, как символ, очерченный темной оправой: обнаженная девушка с хищным чеканным профилем и крупным телом.
— Вы нашли Лиру? — спросила Катя без обиняков.
— Откуда вы знаете? Ах, да, вам профессор рассказывал… — вопрос не показался Анне интересным. — Когда мне было четыре года, — послушно заговорила она, — я нашла в Царском саду булавку в форме лиры. И моя няня сказала, что я стану поэтом. Потом я закопала лиру на Владимирской горке. А спустя много лет пришла за ней, но, конечно же, не нашла…
— Не нашли?
— Что тут удивительного? Прошло столько лет… Профессор говорит, эта лира и предсказание няни заставили меня позже поверить в свое предназначение… Мой бывший муж говорил то же самое. Все говорят… — Анне было лень договаривать фразы. — Один Мака верил мне… Он один понимал…
Катя же вдруг перестал понимать что бы то ни было.
Лиры у Ахматовой не было!!!
«Но Столыпин все равно умер, — напомнила память. — Стихи все равно прозвучали…»
Стихи озвучила Даша. Столыпин умер из-за какой-то Татьяны Лаппа и ее жениха.
— А кто такой Мака? Ваш возлюбленный? — спросила она.
— Только друг. Я никого не люблю, — Анна говорила скучливо, глядя прямо перед собой. — И мужа не любила… Мака — мой бывший сосед из 3 палаты. Он был у меня две недели назад…
«…две недели назад она вдруг написала начало поэмы… В тот день у нее был посетитель»
— Ему тоже снились странные сны. Или не сны… не помню… Про Понтия Пилата, который должен спасти Иисуса Христа, но не спасет его, потому что он трус.
Катя стремительно схватилась рукою за спинку стула — голова опять закружилась, закружилась так сильно, что ей показалось — она не устоит на ногах.
«Сумасшедший дом. Понтий Пилат. Что-то знакомое… Словно из книжки. И из нее же „…нет злых людей“. Но почему я не могу вспомнить ни названия, ни автора?
Неужели профессор прав, и у меня дежавю?
Но если у меня — дежавю… Значит, кто-то переписал историю!
И этот кто-то — не мы…»
— Вам нехорошо? — Анна покосилась на Катю иным — понимающе-сочувственным взглядом. — Так вы ко мне за этим пришли? Хотите к нам в клинику… Не бойтесь. Я тоже пришла сюда по доброй воле. У меня тоже кружится голова, как только… и даже сейчас, когда вы спросили про Лиру. Но я привыкла. — Она приложила подушечки пальцев к вискам. — Почти не замечаю.
«И почему я подумала: „Лира осталась у Ахматовой“ — как о чем-то несомненном? И когда я сказала, что Лира осталась у Ахматовой — Маша не возразила, просто отказалась отвечать. Выходит…
