Мария Теплинская - Короткая ночь
— Идем! — коротко приказал Савел, увлекая ее за собой.
Он, видимо, ушел вперед вместе со всеми, а потом, спохватившись, что ее нет, вернулся обратно. Господи, до чего же стыдно ей идти рядом с ним: вся зареванная, всклокоченная, хуже болотной кикиморы, да еще с этими нелепыми кружевами из-под юбки — ну, срам!
Родич молча шел рядом, сердито насупившись. Лица его она не видела, но слышала его негодующее сопение, а его широкая загорелая шея стала от злости глинисто-красной.
А дома она, высоко взбивши верхнюю юбку, стала молча и угрюмо отпарывать злополучные кружева с подола сорочки, а присевшая рядом Ганна, наблюдая за движениями золовкиных рук, темных на фоне белого полотна, кротко ее журила:
— Ну и осрамила ты нас! Ну нешто не говорили тебе?
— А, отстань! — безнадежно отмахивалась девушка.
— И все ведь на тебя смотрели, все дурость твою видали! Как вспомню — до сих пор от стыда вся так и горю…
— Тебе-то с чего гореть? — удивилась золовка. — Не на тебя же смотрели!
— Ах, Лесю, Лесю! — продолжала вздыхать Гануля. — Не дело ты затеяла, не по себе дерево клонишь!
Она наклонилась ближе и зашептала совсем тихо — словно ветерок прошелестел.
— Знаю ведь я, кого ты приманиваешь. Не надо бы — кроме худа, ничего с того не будет…
— Почем ты знаешь? — привычно вскинулась девушка.
— Я-то знаю, — улыбнулась Гануля грустно и мягко, совсем по-матерински. — Все равно тебе за ним не бывать, пойдешь, за кого Савел скажет, а баловства ради — грех ведь…
От возмущения Леся чуть не выронила ножницы.
— Это почему ж такое — за кого Савел скажет? Что тот Савел мне за указчик?
— А ты как думала? — еще тише зашептала Ганна. — Он уж тебе и жениха приглядел.
— И кого же? Не Михала ли?
— А это уж не нам с тобой знать, — ответила смиренно Гануля. — Не девичье это дело — женихами перебирать! Старшим-то знать лучше…
Отпоров последние стежки, Леся в сердцах бросила на стол отпоротую кружевную оборку и ножницы; щелкнув последний раз, они глухо брякнули о скобленое дерево.
Этот стук привлек Лесино внимание, и она новыми глазами посмотрела на почерневшую сталь, отливавшую синевой на лезвии.
О Боже, от расстройства она совсем забыла… Ведь это же те самые! Скорее, скорее прочь их из хаты — от беды подальше!
Леся хотела было их чем-нибудь обернуть и уже искала подходящую тряпицы, да передумала: все равно ведь уже руками бралась!
Ганна испуганно ее окликнула, когда та резко вскочила и вихрем вынеслась прочь из хаты, однако услышать ее было уже некому. Леся уже позабыла и про кружева, и про Данилу, и про свой позор — лишь бы только избавиться от этих окаянных ножниц, будь они неладны!
Катерины дома она не застала; на ее нетерпеливый стук вразвалочку вышел угрюмый супруг хитрой молодки.
Леся не любила седоватого, неприветливого Микиту; еще совсем маленькую он, бывало, гнал ее прочь от своего тына. Да и никто, помнится, никогда не питал к нему особой приязни, и сам он был всем как будто чужой.
Микита не был очень высоким, но с первого взгляда производил впечатление человека мощного и крупного. Коренастый, приземистый, непомерно широкоплечий, с широченной, как печь, грудной клеткой, да при коротких кривых ногах он казался почти квадратным. Длинные руки, висящие до самых колен, заканчивались огромными волосатыми кулачищами, с самых ранних лет нагонявшими на нее ужас. Поговаривали, что первая жена Микиты умерла как раз от мужниных побоев.
И это каким же черствым сердцем надо было обладать, чтобы своими руками отдать за такого горемычную Касю! Но Микита жил с достатком, нужда его не посещала — вот и позарились, видно, на его безбедное житье!
— Чего тебе? — буркнул с порога угрюмый хозяин.
— Кася дома? — робко спросила девушка.
— Нема. А тебе на что?
— Да вот… Ножницы она у меня забыла.
— Давай сюда. — Микита забрал у нее ножницы. — Ну, чего стала? Проходи давай!
— Да нет, что вы! — смутилась Леся. — Я на минутку.
— Заходи, чего уж…
Хата у них с Касей была большая, чистая, но казалась такой же темной и неприветной, как и сам хозяин.
— Садись! — Микита небрежно толкнул ее на лавку, и сам присел рядом, положив на ее плечо широкую, как лопата, чугунную длань.
— Ну?
— Что такое? — вздрогнула Леся.
— А ты уж будто не знаешь?
— Нет. А что я должна знать?
Микита поглядел на нее исподлобья, недобро ощерился, и ей даже показалось, что в полумраке в его темных глазах блеснул на миг дьявольский алый огонь. Позже она поняла, что это, видимо, был всего лишь отблеск заката, но в эту минуту ее сковала жуть.
— Катуська-то моя тоже помалкивает, — оскалился Микита. — Ох и хитры же вы, бабы! Ну да ничего, дознаюсь, дознаюсь…
— Вызнавать-то и нечего, — ответила она, глядя в сторону.
— Ах нечего? — толстые пальцы больнее сдавили плечо. — Ну, это мы еще увидим! Да и ты пока тоже — сма-атри у меня! С Янкой-то у меня уже была беседа, и ты на ус намотай: коли что вызнаю — шкуру спущу с обеих!
— Да ведь и нет ничего, в самом-то деле! — повторяла она, вконец напугавшись.
— Нет так нет, я зараз и не говорю ничего. Но ежели что будет — держись!
Проводив Лесю до самой калитки, Микита напоследок придержал ее за локоть:
— Да смотри: коли Каська моя что затеет — чтобы я знал!
Ох, матерь Божия, сохрани и помилуй! Со всех сторон беда! С одним не успели разделаться — а уж она с другого бока…
Леся не пошла сразу домой: к чему? Что ждало ее дома? Унылые сумеречные потемки да тоска безысходная. Там одна Ганулька доймет! Уж лучше пройтись на Буг, на Еленину отмель — пошуршать прошлогодней листвой, вдохнуть свежий и острый запах весны, поглядеть, как играет, переливается золотыми и алыми бликами рябь на тихой воде. Что ни говори, а уж этого никому не взять у нее. И лес, и река, и склоненные над нею ракиты и ветлы, и дубы-исполины на опушке леса, и голубая пролеска в тени куста — осколок чистого неба — все это для нее, всему здесь она своя, родная…
Вот она, Еленина отмель! Вот этот маленький низкий обрыв, с которого легко спрыгнуть к самой воде, на крупный белый песок. Здесь год назад была она вместе с Данилой, любовалась бушующей рекой, разорвавшей ледяные оковы. Здесь потом Ясь вручил ей древние колты, что носила праматерь Елена, и здесь перевязала она сломанную березку, хрупкую и маленькую.
Теперь березка снова покрылась мелкими еще листочками, блестящими и клейкими, и на тонком ее стволике — там, где он был надломлен, — по-прежнему треплется на легком ветерке совсем побелевшая полотняная лента, которую Леся вынула когда-то из волос.
