Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки
Ничего не ответил Удал, молча синюю тряпочку к дереву привязал: какие слова про него могут быть, раз не достиг, не вернул он Веснухи?
А тем временем в лучших своих одеждах двигались к Лясову дому Родовит, опираясь на посох, Ягда и Жар. Следом Лада и Мамушка семенили. Широко шагал Родовит. Не терпелось ему новую песню услышать.
Сто шагов оставалось до Лясова дома, не больше. Как раз мимо кузницы они шли. И увидели: бык на дороге лежит — отдыхает в тени рябины, траву лениво жует, хвостом оводов отгоняет. Обойди его Жар стороной, не затронь его криком: «Встань и уйди!» — может быть, ничего бы и не случилось. Но как вкопанный встал на дороге Жар:
— Прочь! — закричал. — Это я иду! Слушать песни про наши победы!
Оглянулся бык. Даже жевать перестал, так удивил его этот мальчишка.
А у Жара от злости уже искры в пасти играли:
— Кому сказано?! Прочь!
Бык лежал и смотрел исподлобья. Потому что рога опустил.
— Жар, не надо, — это Ягда сказала.
И Мамушка попросила:
— Жар, давай обойдем!
Но глаза у змеёныша вдруг наполнились красной злобой, казалось, огонь бушевал уже в них. Казалось, он вырывается не из одной только пасти.
Сначала огонь лизнул быку темя, потом полоснул ему бок. Обожженная шерсть задымилась. С диким ревом вскочил бык с земли. От боли его задние ноги взлетели в воздух прежде передних. Приземлившись, бык дернул ногами опять и двинулся на людей. Но пока он еще не решил, кого боднуть первым.
Лада с Мамушкой побежали по дороге обратно, закрывая ладонями рот, — чтобы визг не привлек быка к ним. Жар легко перепрыгнул через ближайший плетень. И вот, выбирая теперь между Ягдой и Родовитом, бык пучил глаза, бык ими дико вращал. Родовит схватил Ягду за руку, спрятал девочку за спину, тихо сказал:
— Быстро! Через плетень!
Ягда спросила:
— А ты? Давай вместе!
— Я потом, за тобой! — обещал Родовит, спиной тесня дочку к плетню.
И услышал: Ляс ударил по струнам. А потом и свой голос в помощь ему послал:
— Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.
Ободрился словами этими князь. Будто копье, посох в быка метнул. Камень с земли поднял и его в быка бросил. Но обожженного, от боли ревущего зверя этим было уже не унять. Стал пятиться князь, увидел над головою ветку рябины, подпрыгнул, сначала только повис, а там и ногами смог за нее ухватиться. И еще чуть повыше забрался. А только в ярости своей бык с разбега ударил головою о ствол. Сотряслось, чуть не рухнуло дерево.
Хорошо из кузницы в этот миг кузнец Сила с раскаленным мечом выскочил. Хорошо от Лясова дома уже люди бежали. Колья выдернули из плетня, князя своего неслись выручать.
Отпрыгнул от дерева бык, грозно ноздрями дыхнул и сначала на кузнеца побежал. Едва успел Сила обратно в кузницу заскочить. Развернулся бык, толпа кольями ощетинилась, — и бросился на толпу. Не ожидали, шарахнулись люди. Кто метнул в быка кол, а кто и с собой унес. Далеко отбежали люди, стали снова с силами собираться. А только бык развернулся и опять к дереву двинулся, и опять стал биться головою о ствол — будто плод переспелый, князя с ветки сбить норовил.
И тогда из кузницы вышел Кащей. Сам, должно быть, клещами вырвал цепь из земли — потому что она за его ногою тянулась. Постоял, присвистнул негромко, дождался, когда бык к нему обернется, и короткими, медленными шагами — медленнее уже не бывает — двинулся прямо к быку.
Люди охнули. Ягда, высунувшись из-за плетня, закричала:
— Убьет! Это зверь — бык!
Но Кащей, ничего не слыша, а видя лишь растревоженный бычий взгляд, осторожно скользил по земле, как по бревнышку над стремниной. На его раскрытой ладони лежал темно-белый, сверкающий слиток. Бык дернул ноздрями, тяжело развернулся и двинулся к мальчику. Их разделяли всего четыре… а теперь вот лишь два звериных прыжка. И Ягда зажмурилась. А когда она снова открыла глаза, бык стоял уже возле Кащею и лизал языком белый слиток у него на ладони.
— Это еда — сол, — говорил ему шепотом мальчик и пятился.
Бык охотно ступал за ним. А когда они наконец исчезли за кузницей, люди с кольям и без кольев помогли Родовиту спрыгнуть с ветки, подвели его к посоху, он валялся в пыли, но никто, кроме князя, не смел к нему прикоснуться.
— Жара в погреб! — только и мог поначалу вымолвить Родовит, и уже потом, оглядевшись, ударив посохом оземь: — Хвала Перуну! Его ждет тучная жертва.
— И Кащею, — крикнула Ягда из-за плетня. — Кащею тоже хвала!
— Кащею хвала и воля, — так сказал Родовит.
И Ягда в смятении поняла: воля — значит, разлука.
2
Тяжело было Лихо пробираться вниз в узком ущелье. Задом пятилась, нетвердой ногою камни толкала. И падали камни в холодную, солнца не знавшую глубину, грохот и гул порождая. Вместе с гулом и грохотом, к небу стоны великанши летели:
— Ой, мама! Ой, мамочка! Зазря не убиться бы мне!
И на Коловула глазом своим единственным озиралась. Легко — волком несся вниз Коловул. Только что на ближнем уступе сидел, ягоду волчью щипал, а теперь он вон уже где — до сумерек не догонишь. И толкнула Лихо ногою камень побольше, чтобы не слишком спешил ее брат. И хорошо, метко толкнула — завалила Коловулу дорогу. А другие камни, которые сами вниз понеслись, хвост ему придавали.
Ощерился, зарычал на сестру Коловул. А ей только этого и хотелось.
— Не рычи! — закричала. — Я тебе не жена! Женишься, вот тогда и рычи сколько хочешь!
И крик ее новый камнепад породил. Вжался в уступ Коловул, долго, до сумерек ждал. А когда наконец дождался, когда Лихо ногу свою рядом с ним на камень тяжело опустила, за ляжку ее укусил, жестоко — до крови. А Лихо ручищами брату в горло вцепилась. От страха и боли захрипел Коловул. И покатились они в обнимку по склону — быстро до дна добрались.
3
Ночь не спал Родовит, ворочался, думал: одного ли Кащея в степь отпустить или Удала с Калиной с ним вместе послать, вдруг и правда Веснуху вернут — на мальчишку сменяют? Хорошо, если так. А если оба пропадут ни за что? Без их рук, без их храбрых сердец трудно придется Селищу. И еще вспомнил князь то, о чем вспоминать много лет избегал: как отец его Богумил и отец Удала Родим в рощу Священную вместе пошли — у богов спросить, кому из них княжить. А вернулся из рощи один Богумил. Как ответ богов это поняли люди. Но когда умирал Богумил — Родовиту свой посох передал, а с посохом вместе и свой рассказ — видно, камень с души снять хотел, чтобы легче лодчонка по Закатной реке скользила. Рассказал ему Богумил, что не боги решили, кому из двух братьев княжить — острый нож Богумилов решил. Он его тайно в сапожок положил, когда в рощу Священную собирался. Семнадцать лет тогда Родовиту было. Ох и горько он плакал, от отца его тайну узнав. И потом, когда тризну Богумилу справляли, люди думали: по отцу так ужасно убивается Родовит. А он сразу по ним двоим горевал, он и дядю, Родима, оплакивал — в десять лет с опозданием — веселого, молодого, беспечного, охотника, лучше которого не сыскать, а уж песельника какого — вот кто все до единой Лясовы песни знал и на праздниках пел!.. Сам хотел Родовит после тризны княжеский посох Удалу отдать. День хотел, два хотел, а потом и раздумал. Потому что, кто знает, как рассудили бы боги, не возьми с собой ножика Богумил? Да и людям как можно было это всё объяснить? Люди уже величали князем его, Родовита, величали с радостью и почтением. А Удал весь в отца пошел — ну охотник, ну песельник…
