Лорел Гамильтон - Глоток мрака
– Не надо тебе смотреть.
Мой испуг перешел в панику.
– Пусти, или я тебя ударю! – закричала я.
– Пусти ее, Гален, – сказал Рис.
– Нет.
– Гален, встань. Мерри не ты. Она хочет видеть.
От этого тона панический страх сменился ледяным спокойствием, но оно было ненатуральное. Того рода спокойствие, когда ужас на время уходит в сторону, чтобы дать тебе возможность действовать.
Сопротивляясь каждым мускулом, Гален медленно подвинулся к другой стороне кровати, не к той, с которой он на меня упал. Он сдвинулся в сторону того зрелища, от которого хотел меня уберечь.
Сначала я увидела ночного летуна, саваном обернувшегося вокруг Ба. Ее насквозь пронизывал шип – такие прячутся в складках тела ночных летунов. Мне видны были острые зазубрины на шипе, и не надо было спрашивать, почему он – а это был он – не вынул шип. Если его вытаскивать, он разворотит рану. Но его и не отрежешь, как древко стрелы – это ведь часть тела летуна. Но почему он не выдернет шип и не покончит с делом?
Рука Ба протянулась в никуда. Она была еще жива.
Я села, собираясь встать, и никто меня не остановил. Это уже был дурной знак. Значит, вижу я далеко не все. Сидя я увидела больше. На полу, уставясь в потолок и время от времени моргая, лежал Дойл. Перед надетой на нем медицинской рубахи почернел, в прорехе виднелась обожженная до мяса плоть. Рядом на коленях стоял Рис, держа его за руку. Почему он не звал врачей? Нам нужен врач! Я надавила на кнопку вызова у кровати.
С постели я полуслезла, полусвалилась. Капельница потянула руку, и я вырвала иглу. По руке побежала струйка крови, но если боль и была, то я ее не почувствовала. Я присела на пол между Рисом и Дойлом и только тогда увидела Шолто. Он лежал дальше Дойла, рухнув на бок, волосы закрывали лицо, и я не видела, в сознании ли он, смотрит ли на меня или ему не до того. Остатки футболки, прежде обрамлявшие бледное совершенство его тела, теперь открывали взгляду черно-красное месиво. Но если Дойлу удар пришелся в живот, то Шолто – прямо в сердце.
В короткий миг стряслось столько, что я не в состоянии была все это осознать. Я опустилась на колени, застыв в нерешительности. Тихий стон привлек мое внимание к той, которая меня воспитала. Если и могу я кого-то назвать матерью, то только ее. Она смотрела на меня карими глазами, единственными глазами в мире, в которых светилась для меня материнская любовь. Вместе с моим отцом она вырастила меня. Я смотрела на нее, стоя на коленях – только так я могла теперь смотреть на нее снизу вверх, как в детстве.
Летун приоткрыл мясистые, как у ската, крылья, показывая, что шип прошел почти точно под сердцем. А может, даже его задел. Брауни убить нелегко, но рана слишком ужасна.
Она смотрела на меня, силясь дышать сквозь кинжальную боль. Я взяла ее руку и ощутила ответное пожатие – всегда такое крепкое, теперь оно едва чувствовалось, словно она хотела сжать мне руку, но не могла.
Я повернулась к Дойлу и взяла его руку тоже. Он прошептал:
– Я тебя подвел.
– Нет, еще нет, – качнула я головой. – Подведешь, если умрешь. Не смей умирать.
Рис перешел к Шолто, склонился, отыскивая пульс, а я держала за руки бабушку и любимого и ждала их смерти.
В такие минуты в голову приходят странные мысли. У меня в голове неотступно вертелась сцена, когда Квазимодо смотрит на мертвое тело воспитавшего его архидьякона на мостовой и на свою повешенную возлюбленную, и говорит: «Вот все, что я любил!».
Я запрокинула голову и закричала. Ни дети, ни корона, ничто на свете в этот миг не казалось мне достойным той платы, что я держала в обеих руках.
Вбежали медики. Засуетившись над ранеными, они попытались отобрать у меня руки Ба и Дойла, но я не могла разжать пальцы. Я боялась, что стоит мне отпустить их, как случится самое худшее. Самой было понятно, что это глупо, но сжимавшие мою руку пальцы Дойла стали для меня всем. А невесомые пальцы Ба были еще теплые, еще живые. Я боялась их отпустить.
Но ее рука судорожно сжалась. Я взглянула ей в лицо: глаза открылись слишком широко, дыхание нехорошее. Медики сняли ее с шипа, заставив летуна отодвинуться, и вместе с шипом из нее вышла жизнь.
Она качнулась ко мне, но ее перехватили чьи-то руки, оторвали от меня в попытке спасти. Я знала, что уже поздно. Может, удастся ненадолго вернуть пульс, вернуть дыхание – но не жизнь. Так бывает иногда в самом конце – разум и душа уже ушли, но тело еще не осознает смерти, не осознает конца.
Я повернулась к другому, чью руку держала. Дойл судорожно втянул воздух. Врачи оттащили его от меня, навтыкали иголок, уложили на каталку. Я встала, не желая отпускать его руку, но уже подбежала доктор Мейсон, оттаскивая меня прочь. Что-то она говорила, что-то о том, что мне нельзя волноваться. Почему врачи все время говорят что-то невообразимое? Не волноваться, шесть недель не вставать, снизить психологическую нагрузку, меньше работать... Не волноваться.
У меня отобрали руку Дойла. То, что его вообще смогли от меня оттащить, уже говорило много о его состоянии. Если бы ему не было так плохо, разве что смерть помешала бы ему остаться со мной.
Разве что смерть.
Я посмотрела на Шолто. Там стояла тележка реаниматоров. Врачи пытались запустить его сердце. Госпожа, помоги мне. Помоги нам всем, Богиня!
Над Ба тоже сгрудились врачи, пытаясь что-то делать, но раненых уже отсортировали: сначала Дойл, потом Шолто, только потом Ба. Меня должно было приободрить – и так оно и было – что первым увезли Дойла. Значит, его считают жизнеспособным.
Тело Шолто дернулось от разряда. Разговор я слышала только обрывками, но я увидела, как врач качнул головой: нет. Еще нет. Еще разряд, мощней – тело вздрогнуло сильнее, забилось на полу.
Гален с залитым слезами лицом попытался меня обнять, когда тело Ба накрыли простыней. Полицейские не знали, что им делать с летуном. Как нацепить наручники на столько щупалец сразу? Что делать с обугленной больничной палатой, когда все в один голос говорят, что виновата во всем погибшая женщина? Что делать, когда волшебство становится явью, и холодное железо обжигает плоть?
Доктора качали головами над Шолто. Он лежал ужасающе неподвижно. Помоги мне, Консорт. Помоги мне, Консорт! Помоги им помочь. Гален хотел прижать меня лицом к своей груди, не дать мне смотреть. Я его толкнула – сильней, чем хотела, он пошатнулся.
Я пошла к Шолто. Врачи пытались меня не пустить, что-то говорили, но Рис их удержал. Качнув головой, он что-то им сказал, я не расслышала что. Я опустилась на колени у тела Шолто.
У тела... Нет. Нет!
Ночные летуны – те, кого полицейские не пытались арестовать, – сгрудились возле меня и своего царя, накрыли его черным плащом, если у плаща бывают мышцы, и плоть, и бледные подобия лиц.