Братья Бри - Слёзы Шороша
И Кристин, и Дэниел не могли не видеть, что руки и колени Бейла дрожат.
– Я был во власти этих звуков, которые ломали пространство. Это были его, Феликса Торнтона, слова, но это было нечто более могущественное, чем слова. Я был во власти силы этой… кривизны… в нём. Я видел её собственными глазами. Я не мог не подчиниться ему. Он говорил о своём предназначении, о своей избранности. О вселенской силе… Она в нём есть… есть… Я не мог не подчиниться… Простите, Дэниел, мне неприятно говорить это вам, но я должен… Буштунца, вашего дедушку, он назвал погрешностью истины. Он был сам не свой. Он… он приказал мне стереть эту погрешность ластиком. Простите. Он говорил, что Буштунц не имеет права на эту вещь, что она оказалась у него случайно. Он говорил, что не может быть двух избранников. Нет, не подумайте, что он хотел физически устранить этого человека, вашего дедушку. Простите, простите меня! Он приказал мне взять у вашего дедушки одну вещь. Я никогда не видел её, хотя много слышал о ней от Торнтона. Знаете, странно: Торнтон никак не называл эту вещь – он обозначал её словом «это» или словом «вещь»… Он нарисовал её на листе бумаги и показал мне (повторяю: я никогда не видел её, только её изображение), потом написал что-то под рисунком, сложил лист и, передав мне, приказал вручить рисунок Буштунцу и потребовать у него эту вещь. Ваш дедушка очень радушно принял меня, пригласил в свою лабораторию. Но эта вещь… этот рисунок, он всё испортил. Я не мог ослушаться Торнтона. Я был… слишком напорист. По правде говоря, в какой-то момент я потерял контроль над собой. Я… я не мог ослушаться. Не мог ослушаться… Ваш дедушка… простите… Ваш дедушка умер от душевного потрясения.
Бейл сполз с кресла на пол, встал на колени и, глядя в глаза Дэниелу, произнёс трепетным, задыхавшимся шёпотом:
– Простите меня за боль, которую я принёс в ваш дом…
– Встаньте, пожалуйста. Лично я прощаю вас, – Дэниел сказал это не для того, чтобы покончить с этой неловкой ситуацией – он сказал это искренне, потому что увидел страдание в глазах Бейла.
– Дэниел, позволь мне задать вопрос господину Бейлу.
– Конечно, Крис. Господин Бейл, вы в состоянии продолжить разговор?
– Это мой долг. Я считаю, что Бог послал мне вас. Мне нужно это больше, чем вам. Пожалуйста, Кристин.
– Как вы думаете, покушение на вас как-то связано с Торнтоном, точнее, с его картинами, с их провоцирующей внутренней энергетикой?
– Мне послал вас Господь, и я не могу лгать вам. Но хотел бы просить вас оставить то, что я скажу, между нами, не сообщать этого ни в полицию, ни журналистам… Я был без сознания. Мне помогли люди. Случайно кто-то видел, как меня вытолкнули из машины. Сам я ни за что бы не заявил… Ну, вот… Я едва не сошёл с ума, когда четыре дня назад услышал голос Торнтона. Он позвонил по телефону в мой гостиничный номер.
– Торнтон?! Это невероятно! Он же покончил с собой! – воскликнула Кристин, не веря тому, что слышит.
– Подожди, Крис. Надо дослушать до конца. Тут что-то не так. Продолжайте, господин Бейл.
– Вообразите себя на моём месте: я хоронил его. И вдруг его голос…
– Кому же посчастливилось увидеть топор гильотины изнутри, если не Торнтону? – противореча своему же замечанию в адрес Кристин, не удержался Дэниел.
– Понимаю вашу иронию и разделяю ваши чувства на этот счёт. И, разумеется, не стану утаивать от вас и это. Был двойник. Торнтон, по его словам, много лет искал человека, похожего на него. Как художник, как человек, способный видеть своим одарённым оком больше простых смертных, вроде вашего покорного слуги, он наверняка привередничал в выборе. Он сказал, что нашёл на помойке совершенно безнадёжный экземпляр, который не достоин быть даже его тенью, не говоря уже о том, чтобы бросить тень на его доброе имя своим присутствием в пространстве и времени. Оговорюсь ещё раз: я не согласен с такой оценкой, полной презрения, и прежде, естественно, не догадывался об этом. Но, согласитесь, гении нередко переступают черту… Так вот, я был в шоке, когда услышал его голос. Не называясь, он попросил меня спуститься и поехать с ним. Я повиновался его голосу: собачий рефлекс во мне сильнее разума. Торнтон сам был за рулём. Какое-то время он не говорил ни слова, давая мне опомниться. А я – может быть, это смешно – всё время приглядывался: он или не он. Он остановил машину за городом. Мы вышли, и тут же он говорит: «Ну, как ты живёшь, Мо?» Встречаются двойники. Но после того, как он назвал меня Мо, все сомнения отпали. Мо, Ли – это его придумка. Мне она так понравилась. Я чувствовал себя другим человеком. Он был добр ко мне. Всегда… Тут он и объяснился со мной по поводу двойника. Потом он предложил мне то, что обещал много лет назад, – уйти с ним в страну, где предатели детства не в почёте. Я никогда не понимал этого. Я только мечтал, как мечтают все дети, когда им рассказывают сказки… Я предал эту мечту. Я отказался пойти с ним, сославшись на то, что я не один, что у меня семья: жена, дочка. Но он был непреклонен. Он назвал меня предателем детства… Он прав: я предал собственное детство, которое он подарил мне. Когда я размышляю над этим, нахожу для себя лишь одно оправдание: уйди я с ним, я предал бы собственную дочь, которую люблю больше всего на свете. Но в тот момент было и другое: мне вдруг показалось, что он сумасшедший. Наверно, это лишний раз подтверждает слова, сказанные когда-то им: «Странно: дети становятся взрослыми и предают своё детство. Себя». Я… я предал детство…
Тимоти Бейл заплакал. Через минуту он продолжил свой рассказ.
– Ли… простите, Торнтон обнял меня и попросил подумать ещё… обнял и попросил. А я за минуту до этого подумал, что он сумасшедший. Я ещё раз сказал ему про дочь. Тогда он сказал, что довезёт меня до гостиницы. По дороге с ним случилась истерика. Сначала он разрыдался. Потом стал хохотать. Потом ударил меня каким-то предметом по голове. Я очнулся на обочине дороги. Мне помогли какие-то люди… Я не обижаюсь на Торнтона. Он любил меня… как сына…
Долго длилось молчание.
– Простите, – обратился Бейл к Кристин. – Я заметил, что вы поглядывали на картину.
– Да. Признаться, от неё веет чем-то жутковатым. Вы не согласны со мной?
(Лица. Искажённые лица. Искажённые до той степени, когда трудно воспринимать их как человеческие. Скорее, жуткие расплавленные маски. В глазах, едва распознаваемых как человеческие, – боль, ненависть, отчаяние. Люди – во власти силы, которая уничтожает их в эти мгновения. Десятки, сотни людей. И ни признака надежды на спасение. Эта гибель – на фоне прекрасных гор, необычно окрашенного неба. Но вечность не для этих обречённых людей. Над всем этим как бы висит перо. С его острия свисает свежая капля краски. Другой конец пера упирается в вершину горы. Прямо над ней – густая тёмная туча. А выше, над тучей – зеркальное отражение этой горы.)
Бейл усмехнулся. В его глазах блеснула живая искорка.
– Это особая картина. Можно сказать, я спас её. Торнтон часто писал в состоянии исступления. Но в тот раз он был за гранью. Не знаю, как передать это словами. Он словно уходил куда-то, а когда возвращался, торопился писать. Торопился запечатлеть на холсте то, что видел мгновением раньше.
– Почему же на картине перо, а не кисть художника? – в недоумении спросил Дэниел. – Сюда явно напрашивается кисть Торнтона.
– Браво, молодой человек! – взвизгнул Бейл. – Вы попали в яблочко!
Бейл встал.
– Я продолжаю и отвечаю на ваш вопрос. Когда Торнтон наконец вышел из транса и, так сказать, со стороны обозрел свою новую работу, он выкрикнул в изумлении… что бы вы думали? Он выкрикнул: «Где моя кисть?!» и, схватив нож, стал уничтожать картину. Не знаю, удовлетворит ли вас такой ответ Торнтона. Другого, увы, у меня нет… Я бросился к нему и умолял его не портить картину. Он подарил её мне.
Бейл снова сел в кресло.
– Власть слов и слёз, – прочитала вслух табличку под полотном Кристин.
– Торнтон больше никогда не возвращался к этой картине. Название ей дал я. Но оно не моё. Когда он писал её, он всё время что-то выкрикивал, вряд ли даже слыша себя. Эти слова, власть слов и слёз, звучали пронзительнее всех остальных. Они звучали как приговор… Простите, я, кажется, увлёкся. Не хотите чего-нибудь выпить?
– Нет, спасибо. Нам надо ехать, – ответил Дэниел.
– Если позволите, задержу вас ещё на минутку. Вы не пожалеете об этом, – сказал Бейл и поднялся.
Он подошёл к стене, на которой висела картина, и, прислонив ладонь к узору на обоях, легко надавил на него – дверца потайного шкафчика в стене открылась. Он взял с полки две вещи: глобус (Дэниел сразу узнал детище Буштунца) и тетрадь.
– Это принадлежит вам, – сказал Бейл, отдавая вещи Дэниелу. – А во мне остаётся стыд за прошлое и благодарность за встречу с вами. И знайте: Тимоти Бейл всегда к вашим услугам.
