Василий Мельник - Городская фэнтези 2010
Может быть, город.
Он был не очень древним — и на восемьсот лет не потянет. А до того жили здесь народы финского корня. Сумь, емь, мордва, мари, черемисы и мурома. Народы Mordens, как называет их Иордан. Высокие, костлявые, скуластые и беловолосые язычники. Славян не было. Они пришли сюда в XIII веке — лучше организованные, лучше вооруженные, а главное — знающие, что им все простится, ибо борются они с погаными идолопоклонниками. И народы Mordens оттеснили в леса.
А пришельцы основали здесь город и стали жить. Воевали с татарами и с Москвой, братались с татарами и с Москвой, ходили с татарами на Москву, а с Москвой на татар… и смешались с местными, и стали скуластыми и костлявыми и беловолосыми. А племена Mordens одно за другим принимали православие и ислам и стали называться русскими и татарами. Впрочем, многие из них остались сами собой и, говорят, по сию поры верны язычеству. Но о них речи здесь не будет.
Первый из князей Алатырских, черемисский выходец, возвысился из племенных вождей, приведя своих людей на подмогу Иоанну Васильевичу, когда тот шел воевать Казань, за что был награжден княжеским титулом и вотчинами. После чего князья Алатырские верно служили русским царям, а когда вышел указ о вольности дворянства — никому не служили. Тогда здесь был расцвет феодализма в отдельно взятой губернии и едва ли не каждое барское владение могло заткнуть за пояс какое-нибудь немецкое княжество, где вместо управителей были министры, вместо приказчиков — герольдмейстеры и церемониймейстеры, сенные девки именовались фрейлинами, а о придворных живописцах, музыкантах, поэтах и богословах и упоминать неловко.
Род князей Алатырских двигался к закату среди артиллерийских салютов в честь барских фриштиков, медвежьих и кабаньих охот и плясок крепостных балерин под громы крепостных же оркестров.
Последний из князей скончался в царствие Александра Благословенного. Его хватил удар, когда из окна он увидел, что один из холопов пересек двор, не сняв перед господскими хоромами шапки. К тому времени князь был почти полностью разорен тяжбой с промышленником Епифаньевым, хищником новой формации, занявшим экологическую нишу, освобожденную Демидовыми и Баташевыми. Оставалась от былых роскошей лишь библиотека, каковую князь и подарил кадетскому корпусу, дабы не досталась клятому Епифаньеву. Учитывая состав книжного собрания — я правдиво поведала о нем Кутырину, — подарочек будущим гвардейцам был еще тот. Говорят, граф Аракчеев, под чьим патронатом находилось учебное заведение, лично распорядился снести книги Алатырских в те самые пресловутые погреба и никому не выдавать. Так они и пролежали до революции, когда в здание корпуса вселилась библиотека. А после революции они стали никому не интересны.
Но князю Алатырскому это уже безразлично.
От царя Грозного до царя Благословенного — вот история рода.
И — до Епифаньевской…
Это уже мне. Пора покидать вагон и выходить на улицу. Остановка Епифаньевская, бывш. Красных Речников, бывш. Епифаньевская.
Улица называлась не по купцу. Улица называлась по церкви, которую этот купец выстроил. Вообще-то церковь именовалась Чудоархангельской. Но это название не прижилось. Сейчас, в темноте и метели, отсюда за два квартала невозможно было разглядеть ни очертаний колокольни, ни странного флюгера на шпиле под крестом. Тут собственный дом бы разглядеть.
Подумать только, а я еще помню время, когда по вечерам эта улица была полна народу. Но сейчас, вернувшись с работы, все забиваются по домам. В восемь вечера — как в полночь. Наверное, так же было при Епифаньеве. И когда город был еще деревянным…
Над ювелирным магазином теплился фонарь. Миновав арку слева от магазина, я оказалась во дворе. Здесь уже царила полная тьма. И для человека с тонкими нервами было бы лучше и не видеть, как дом, с фасада сохраняющий внешнее благоприличие, оборачивается ветхой руиной, и кучку прилепившихся к нему гниющих Сараев.
Здесь, в этом доме, я жила. И знала, что так со двора выглядят многие дома на Епифаньевской. А ведь когда-то эта улица была одной из самых респектабельных в городе, о чем свидетельствовал и существующий по инерции (как я в библиотеке) Ювелирный магазин, и косящее под Парфенон здание Старой Биржи напротив. А за Биржей начинались причалы. Причалы «сейчас были, но река перестала быть кормилицей города. Отсюда и печальное превращение улицы. Бывает. Бывает и наоборот. Грабиловка и Солдатские выселки, бывшие когда-то уголовной окраиной, стали теперь вполне пристойными улицами почти что в центре города — мечтой врачей, учителей и отставных военных.
Но мне до этого нет дела. Я живу здесь, в доме на Епифаньевской, на втором этаже, а их всего-то два и есть, ибо дому лет двести, а еще сто лет назад в Итиль-городе дом о четырех этажах считался небоскребом.
Описать свое жилище в подробностях я не могу. Тут нужен Достоевский. Квартира портного Капернаумова — вот что это такое. Да еще коммунальная. С коридорами, уводящими в никуда, с потолками, скопированными с гробовых крышек, щелястыми стенами и множеством комнат, населенных бледными болезненными женщинами разных возрастов. Мужчины фрагментарно появляются, но здешняя атмосфера, кажется, для них губительна. Они начинают болеть, умирают либо сбегают. Женщины тоже болеют часто, были случаи, что сходили с ума, но продолжают жить. И не бегут, хотя им это было бы легче — путем замужества. Но они предпочитают приводить мужей сюда. После чего те начинают болеть и т. п.
И еще здесь тоже почти всегда темно. Причем свет начал отключаться задолго до нынешних городских перебоев с энергией. Просто дом не ремонтировали с последнего визита в город государя императора по случаю трехсотлетия правящего дома, и что там осталось от проводки — никому не разобрать. Все как-то привыкли, приспособились и никуда не ходили жаловаться, тем более что отопление и газ были в порядке.
Чтобы попасть к себе, мне нужно было пройти через кухню. С вечера там обычно зажигали ради освещения одну-две конфорки и тем обходились. И сейчас на плите тлел лиловый ободок. Возле занавешенного окна дремала на стуле старуха Абдулмуратовна, сложив руки на животе. Она почти все время проводила на кухне.
У себя в комнате я переоделась, накинула куртку, повязала платок, взяла фонарь и ведро и снова вышла.
На сей раз Абдулмуратовна приподняла морщинистое веко. Более ничто не шевельнулось.
— Ты куда это на ночь глядя? — Голос словно исходил из глубин живота.
— В сарай. Картошка кончилась.
— А-а. — Веко захлопнулось.
Следующий день был таким же — ветер и снег. Сугробы еще приблизились к окнам второго этажа. И библиотекарши у входа привычно вещали, что о прошлом годе снегопады были до середины мая, а в этом, наверное, затянутся.
