К. Медведевич - Ястреб халифа
— Свеча есть? — прошептал Рукн ад-Дин — словно боялся, что Тарик их услышит.
— Ддааа… — и юноша протянул ему толстый огарок желтого воска.
— Внизу у факела зажжем, — так же тихо скомандовал имам и показал в темноту на нижнем марше лестницы.
И они пошли вниз. И, как выяснилось, хорошо сделали, что пошли.
Потому что Тарик, раздвинув обмерших стражников, вышел из башни на узкую площадку верхней стены. Замок Мейнха походил на корабль, вытянувшийся вдоль скального гребня, и его зубчатые стены в точности повторяли обводы головокружительной кручи под ними.
Выскочив под обжигающе лядяной ветер, они увидели светящуюся фигуру в трех шагах от себя — уже на парапете между зубцами. Раскинув руки, Тарик подставлял лицо свистящим, с шумом бьющим порывам — а перед ним и под ним на сотни и сотни локтей раскрывалась только ветреная тьма.
— Держите его, о сыны греха!! — заорал Рукн ад-Дин окаменевшим воинам — те смотрели на истекающий призрачным светом силуэт со стеклянными от страха глазами.
И первым бросился к хлопающей рукавами, пошатывающейся фигуре.
Впятером им удалось с ним справиться — но ненадолго. Самийа рвался с неестественной жуткой силой, закидывал голову с пустыми, широко раскрытыми глазами, когтил обеими руками воздух — и орал. Орал так, что закладывало уши, — на своем странном, переливающемся из октавы в октаву, от высокого к низкому грудному крику языке.
И тогда старый имам прибег к последнему средству.
Крикнул:
— Держите его, во имя Всевышнего!
Сдернул свой талейсан и накинул на хлещущую волосами орущую башку. И, замотав и прижав зеленую шерсть обеими руками, принялся читать книгу Али.
Строфу за строфой, начиная с открывающей — «Bo имя Всевышнего милocтивoгo, милocepднoгo! Xвaлa — Всевышнему, Гocпoдy миpoв, милocтивoмy, милocepднoмy, цapю в дeнь cyдa! Teбe мы пoклoняeмcя и пpocим пoмoчь! Beди нac пo дopoгe пpямoй, пo дopoгe тex, кoтopыx Tы oблaгoдeтeльcтвoвaл, нe тex, кoтopыe нaxoдятcя пoд гнeвoм, и нe зaблyдшиx».
Так он дошел до строфы «Та ха», до слов «Mилocepдный — Oн yтвepдилcя нa тpoнe. Eмy пpинaдлeжит тo, чтo в нeбecax, и чтo нa зeмлe, и чтo мeждy ними, и чтo пoд зeмлeй. И ecли ты бyдeшь гoвopить гpoмкo, тo вeдь Oн знaeт и тaйнy и бoлee cкpытoй».
А пока он читал, спокойно, распевно, пытаясь не обращать внимание на то, что моталось и колотилось и шипело под зеленой тканью в кольце его рук, рывки и крики становились все слабее. Четверо сильных мужчин уже могли перевести дух. Но все равно накрепко держали запястья, и локти, и щиколотки.
Нерегиль стоял на коленях, Рукн ад-Дин тоже. Прижимая к груди голову Тарика, он читал.
К седьмой строке «Та Ха» самийа притих, и к концу — «Cкaжи: „Kaждый выжидaeт, выжидaйтe и вы, a пoтoм yзнaeтe, ктo oблaдaтeль poвнoгo пyти и ктo шeл пo пpямoй дopoгe!“» — успокоился и перестал рваться окончательно. Только тяжело и часто-часто дышал.
— Тихо-тихо-тихо, — похлопывая по вздрагивающим плечам, приговаривал Рукн ад-Дин.
И продолжал:
— «Cкoлькo coкpyшили Mы ceлeний, кoтopыe были нeпpaвeдны, и вoздвигли пocлe ниx дpyгиe нapoды! A кoгдa oни пoчyвcтвoвaли Haшy мoщь, тo вoт — oт нee yбeгaют. He yбeгaйтe и вepнитecь к тoмy, чтo вaм былo дaнo в изoбилии, к вaшим жилищaм, — мoжeт быть, вac cпpocят! Oни cкaзaли: „O, гope нaм, мы вoиcтинy были нeпpaвeдны!“ И нe пpeкpaщaeтcя этoт иx вoзглac, пoкa нe oбpaтили Mы иx в cжaтyю нивy, нeдвижными. Mы нe coздaли нeбo и зeмлю и тo, чтo мeждy ними, зaбaвляяcь. Ecли бы Mы жeлaли нaйти зaбaвy, мы cдeлaли бы ee oт Ceбя, ecли бы Mы cтaли дeлaть»…
И вот так, не переставая читать, старик поднялся. И, придерживая талейсан, зажав между локтем и боком остроухую голову, медленно-медленно повел заплетающееся ногами существо обратно наверх. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой наверх.
«Тихо-тихо-тихо», похлопывал он по обмотанному зеленой шерстью лбу. И все читал, читал нараспев, мерно и ровно, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух на карабкающейся вверх лестнице: «Kтo дyмaeт, чтo Всевышний нe пoмoжeт eмy в ближaйшeй и бyдyщeй жизни, пycть пpoтянeт вepeвкy к нeбy, a пoтoм пycть oтpeжeт и пycть пocмoтpит, yдaлит ли eгo xитpocть тo, чтo eгo гнeвaeт…»
И так они оказались на самом верху, в Тариковых комнатах. Рукн ад-Дин, косясь на закапанные кровью ковры, на припечатанные страшной пятерней стены, довел самийа до спальных подушек. И, жестко нажимая на плечи, уложил наземь — «тихо-тихо-тихо-тихо». Придавил затылок ладонью и продолжил читать: «Myжи cpeди людeй пpибeгaли к мyжaм cpeди джиннoв, и oни пpибaвили им бeзyмия. Oни дyмaли, кaк дyмaли и вы, чтo никoгдa Всевышний нe пoшлeт никoгo. И мы кocнyлиcь нeбa и нaшли, чтo oнo нaпoлнeнo cтpaжaми мoгyчими и cвeтoчaми. И мы cидeли oкoлo нeгo нa ceдaлищax, чтoбы cлyшaть, нo ктo пpиcлyшивaeтcя тeпepь, тoт нaxoдит для ceбя пoдcтepeгaющий cвeтoч. И мы нe знaeм, злo ли жeлaлocь для тex, ктo нa зeмлe, или жeлaл им Гocпoдь иx пpямoгo пyти. И ecть cpeди нac блaгиe, и ecть cpeди нac тe, ктo нижe этoгo; мы были дopoгaми paзными…»
И так, твердо удерживая загривок под талейсаном, Рукн ад-Дин дошел до строфы «Люди», где сказано «Cкaжи: „Пpибeгaю к Гocпoдy людeй, цapю людeй, Бoгy людeй, oт злa нayщaтeля cкpывaющeгocя, кoтopый нayщaeт гpyди людeй, oт джиннoв и людeй!“» И принялся читать Книгу с самого начала.
Так он пропел все сто четырнадцать строф четыре раза — не отнимая ладони от головы распростертого у его ног существа. И дыхание Тарика стало ровным, кулаки разжались, а в высокие окна Факельной башни глянуло утро. И в ярком золотом сиянии окровавленная ладонь несчастного высохла, словно солнечный свет смыл с нее кровь, зарубцевалась — и вконец разгладилась и зажила, словно и не кровоточила до того. И нерегиль пошевелился — уже безобидно, как спящий.
Рукн ад-Дин отпустил его и завернулся в свой талейсан. А Тарик свернулся клубком, уткнул нос под локоть — и крепко, безмятежно уснул.
…За ночь у старого имама отмерзли ноги — за самийа он побежал как был, босиком, а в комнатах нерегиля на самом ветреном верху гуляли ледяные сквозняки. Хорошо, что Самуха догадался принести ему из общей спальни туфли.
Вот почему в ответ на известия о скором подходе войск Рукн ад-Дин влажно чихнул и озабоченно высморкался в платок. Да, возраст, ничего не попишешь.
— Я помню все, что случилось этой ночью, — все так же не оборачиваясь, сообщил Тарик.
Ветер подхватил его волосы и растрепал их, как тысячу флажков над войском. Тоненький лен рубашки облеплял ему бока под бьющие гулкие порывы — старик ежился и мерз от одного этого вида.
— Это хорошо, — отозвался наконец старый имам. — Одержимые обычно ничего не помнят.
Нерегиль презрительно фыркнул — мол, где я и где одержимость. И, облокачиваясь на изъеденные непогодой зубцы парапета — пепельная гряда на горизонте таяла в послеполуденном мареве — поинтересовался:
— Зачем ты едешь со мной, старик?
