Кристофер Банч - Король-Демон
— Непременно, — сказал я, вспоминая ужасы бегства из Кейта.
Но хотя наша армия потеряла приблизительно половину своего состава, у нас по-прежнему оставалось около миллиона солдат, лучших воинов на свете, и командовал нами величайший чародей человечества. И боги определенно были на нашей стороне.
Император спросил, не желаю ли я вместо авангарда взять под свое начало арьергард. По-моему, он, как и я, терялся в догадках по поводу того, где находится неприятельская армия, и опасался худшего. Я согласился при условии, что мне дадут три лучшие части, мои элитные полки, охранявшие границы: 10-й Гусарский, 20-й Тяжелой Кавалерии и мой собственный 17-й Юрейский. Нахмурившись, Тенедос вынужден был уступить. Не останавливаясь на достигнутом, я попросил также для поддержки двести разведчиков Йонга. Император посоветовал мне лично переговорить об этом с хиллменом.
Порой мне приходит в голову, не побаивался ли Тенедос Йонга. Я — не стану кривить душой — перед ним робел. Выслушав мою просьбу, Йонг поморщился, заявив, что у него и так осталась лишь горстка людей. Потом, ухмыльнувшись, добавил, что, замыкая колонну, его разведчики получат возможность поживиться брошенным добром.
И мы выступили в поход.
Потом мне рассказали, что император Тенедос стоял у величественных северных ворот Джарры, через которые наша армия входила в столицу Майсира меньше сезона назад. У него за спиной дымились руины, разделенные полосами улиц, ведущих из ниоткуда в никуда. Трубили горны, и звуки торжественного марша разносились над громадным пепелищем. Знамена и штандарты гордо взмывали вверх, солдаты вытягивались, пытаясь чеканить шаг, офицеры замирали в седлах, вскидывая к плечу стиснутый кулак.
Тенедос, в парадном облачении, спокойный и уверенный, отвечал на приветствия так, словно принимал парад в Никее.
Что касается нас, арьергарда, мы подошли к городским воротам уже ближе к вечеру, и император к тому времени давно занял свое место во главе колонны. Не успели мы пройти четыре-пять миль, как сгустились сумерки, и нам пришлось устраивать привал.
Я уже успел заметить первые признаки беды. Повсюду вдоль дороги валялось брошенное имущество, но совсем не те ценности, о которых мечтал Йонг. Больше всего было огромных роскошных экипажей, пригодных только для езды по ровным городским улицам. С отвалившимися колесами и лопнувшими рессорами они теперь валялись в кюветах, распотрошенные и по большей части сожженные.
Обочины были усеяны самыми странными предметами. Я видел разбитую арфу, мраморное изваяние какого-то божества, для перевозки которого требовалась целая телега, женское белье из тончайшего шелка, висящее на ветках высокого дерева, словно заброшенное туда расшалившимся гигантом, огромные картины, исполосованные саблями, несколько сотен книг в одинаковых переплетах из красной кожи, сваленные в грязь. И, после первого же дня пути, трупы.
Свальбард и Курти, превратившись в плотников, соорудили в одном из наших экипажей скамьи, раскладывающиеся в кровати, так что мы с Алегрией были защищены от сырости. Где-то после полуночи меня разбудили. Мы с Алегрией спали полностью одетыми, поэтому мне достаточно было только натянуть сапоги и опоясаться портупеей.
Домициус Биканер, командир 17-го Уланского полка, разместил свой штаб в просторном шатре. Вместе с ним там находился самый страшно изуродованный и оборванный человек, какого я только имел несчастье видеть. У него была ампутирована рука, и промокшие от крови бинты почернели. Пол шатра, устланный соломой, был забрызган кровью. На несчастном остались только грязная рваная рубаха и штаны; несмотря на непогоду, он был босиком. Как выяснилось, этот сержант гвардии был тяжело ранен в стычке с негаретами. Хирурги не смогли спасти его руку и были вынуждены ее ампутировать. Выздоровление затянулось, и сержант остался в одном из лазаретов, устроенных в бывшем храме.
По его словам, он дремал, временами проваливаясь в беспамятство, как вдруг услышал странный звук, нечто среднее между шипением змеи и завыванием ветра. Открыв глаза, сержант увидел темно-серое, почти черное облако, заплывающее в палату.
— Время от времени туман словно сгущался, — запинаясь, произнес он, — и, клянусь, я видел глаза, сверлящие меня насквозь. Я притворился мертвым. А что еще мне было делать?
— Что было дальше? — спросил Биканер.
То, что последовало дальше, оказалось гораздо страшнее. В лазарет ворвались с полсотни мужчин и женщин, одетых в лохмотья. Почти все были пьяны. Все были вооружены — кто брошенным или сломанным оружием армейского образца, кто первым, что подвернулось под руку: серпом, длинным ножом, заточенной лопатой. Толпа бушевала в безумной ярости.
— Они начали убивать всех подряд, — прошептал сержант. — Один врач попытался их остановить, но его буквально разрезали пополам. Ублюдки переходили от койки к койке, со смехом расправляясь с ранеными. Пощады не было никому, как бы их ни просили. Они перебили всех до одного. Я остался жив только потому, что рядом со мной было окно на улицу. Разбив стекло, я выпрыгнул вниз. Там тоже было полно этих ублюдков, но я, хвала Исе, приземлился на ноги и пустился бежать.
За мной бросились в погоню, но мне каким-то образом удалось от них оторваться. Из ампутированной руки хлестала кровь, но я бежал что есть сил, решив, что лучше умереть где-нибудь в канаве, чем остаться. Два-три раза я опять видел черный туман с глазами. Тогда я падал на землю и притворялся мертвым, и эта дрянь пролетала мимо. Не знаю, сэр, по-моему, этот туман руководил теми подонками или просто наблюдал за происходящим. Не могу сказать. Не знаю.
Посмотрев на свою разодранную одежду, промокшую насквозь от крови, несчастный покачнулся.
— Я бежал... очень долго. Но мне нужно было добраться до безопасного места. Сейчас ведь мне больше ничто не угрожает, правда?
С надеждой посмотрев на меня, сержант вдруг закатил глаза и начал падать, и я едва успел его подхватить.
Вызвав врача, мы попросили его заняться сержантом и сделать для этого героя все возможное.
— Что сталось с теми, кто остался в Джарре? — спросил Биканер.
Я промолчал.
— Я так и думал, — сказал он. — Пойду распоряжусь, чтобы часовые были начеку. Как только рассветет, мы трогаемся в путь.
Сержант умер утром, когда мы сворачивали лагерь.
К середине следующего дня мы дошли до постоялого двора, где однажды мы с Алегрией чуть было впервые не познали близость любви. Теперь на его месте дымились обугленные развалины.
— Я очень признателен нашим боевым товарищам, идущим впереди, — пробурчал Свальбард. — Как они заботятся о тех, кто идет следом за ними! Трибун, как вы думаете, нам всю дорогу придется видеть только лошадиные крупы и руины?
