Пир стервятников - Мартин Джордж Р.Р.

Сэм мало что мог на это ответить, но по мере своих сил утешал старика, а Лили спела мейстеру какую-то смешную нелепицу, которой научилась от других жен Крастера. Песенка позабавила старика, а после и усыпила.

Это был один из последних хороших дней Эйемона. После этого он все больше спал, съежившись под грудой мехов в капитанской каюте и бормоча что-то во сне. Проснувшись, он звал к себе Сэма, но когда Сэм приходил, старик забывал то, что хотел сказать, а если и вспоминал, то говорил бессмыслицу. Он рассказывал какие-то сны, не говоря, кому они снились, твердил о стеклянной свече, которую невозможно зажечь, и о яйцах, из которых никто не вылупится. Говорил, что сфинкс не загадывает загадки — он сам загадка. Просил Сэма почитать ему из септона Барта, чьи труды были сожжены еще при Бейелоре Благословенном. Однажды он пробудился с плачем.

— У дракона должно быть три головы, — причитал он, — но я слишком стар и немощен, чтобы сделаться одной из них. Мне следовало быть рядом с ней, показать ей путь, но тело мое меня предало.

Когда «Пряный ветер» пробирался через Ступени, мейстер стал забывать, как Сэма зовут, и часто принимал его за кого-то из своих умерших братьев.

— Он был слишком слаб для такого долгого путешествия, — говорил Сэм Лилли, глотая ром. — Джон не мог не понимать этого. Разве можно отправлять в море старика, которому минуло сто два года? Останься Эйемон в Черном Замке, он, глядишь, протянул бы еще лет десять.

— Или она сожгла бы его. Красная женщина. — Даже здесь, в тысяче лиг от Стены, Лилли избегала называть Мелисандру по имени. — Ей нужна королевская кровь для ее костров. Вель это знала и лорд Сноу знал. Потому-то малыша Даллы и подменили моим, чтобы я его увезла. Мейстер Эйемон умер, но умер мирно, во сне, — а останься он, она бы его сожгла.

Он все-таки будет сожжен, уныло подумал Сэм, только сделаю это я. Таргариены всегда отдавали своих покойников пламени. Квухуру Мо, конечно, не разрешил бы развести погребальный костер на борту корабля, поэтому тело Эйемона затолкали в бочку с ромом, чтобы оно сохранилось до Староместа.

— Перед смертью он попросил дать ему подержать дитя, — продолжала Лилли. — Я боялась, он уронит его, но нет. Он баюкал мальчика и пел ему что-то, а мальчик потрогал ручонкой его лицо. И ну тянуть его за губу — я думала, старику больно будет, а он только смеялся. — Она погладила руку Сэма. — Мы можем назвать мальчика Мейстером, если хочешь. Не сейчас, а когда подрастет.

— Мейстер — не имя, но ты можешь назвать его Эйемоном.

Лилли задумалась.

— Далла родила его в разгар битвы, среди звона мечей. Такое ему и нужно дать имя — Эйемон Дитя Битвы, Эйемон Звонкий Меч.

Такое имя устроило бы даже моего лорда-отца, решил Сэм. Имя воина. Ну что ж, этот мальчик — сын Манса-Разбойника и внук Крастера. Моей трусливой крови в нем нет.

— Хорошо, так и назови.

— Когда ему два года сровняется, — напомнила Лилли. — Не раньше.

Но где же он? Сэм между ромом и горем только теперь заметил, что у Лилли на руках нет ребенка.

— Его Коиджа взяла. Я ее попросила.

— Вон оно что. — Коиджа Мо, дочь капитана, выше Сэма ростом, стройная как копье, черная и гладкая, как отшлифованный агат. На корабле она командует красными лучниками, а ее собственный выгнутый лук из златосерда стреляет на четыреста ярдов. Когда на Ступенях их атаковали пираты, она уложила с дюжину человек, а стрелы Сэма все плюхнулись в воду. Больше своего лука Коиджа любит только одно — нянчить сына Даллы и петь ему колыбельные на языке Летних островов. Все женщины, сколько их есть на борту, души не чают в маленьком принце, и Лилли доверяет им мальчика, которого не доверила бы никому из мужчин.

— Коиджа очень добра, — сказал Сэм.

— Я поначалу ее боялась. Уж очень черна, а зубы большие, белые — то ли зверь, то ли чудище. А потом поняла, что она хорошая, и полюбила ее.

— Я знаю. — В детстве и юности Лилли знала лишь одного мужчину, страшного Крастера. Кроме него, ее мирок населяли одни только женщины. Мужчин она боится, а женщин нет. Сэм хорошо ее понимал. Дома, в Роговом Холме, он тоже предпочитал общество девочек. Сестры были добры к нему, а другие девочки если и дразнились, то насмешки перенести легче, чем тычки и удары, которыми награждали его жившие в замке мальчишки. Даже теперь с Коиджей Мо он чувствовал себя проще, чем с ее отцом, — может быть, потому, что она говорила на общем языке, а капитан нет.

— Ты мне тоже по сердцу, Сэм, — прошептала Лилли. — И напиток этот мне нравится. Он как огонь.

Да… в самый раз для драконов. Сэм сходил к бочонку и наполнил заново их опустевшие чаши. Солнце склонилось к западу, раздувшись втрое против обычного. Его лучи румянили щеки Лилли. Они выпили за Коиджу Мо, и за сына Даллы, и за оставшегося на Стене сына Лилли. После этого они просто не могли не выпить за Эйемона из дома Таргариенов.

— Да рассудит его Отец по справедливости, — сказал Сэм, шмыгая носом. Солнце к этому времени уже закатилось, лишь пылающая черта лежала на западном горизонте, будто только что зашитая рана. Лилли после выпитого казалось, что корабль кружится, как волчок, и Сэм проводил ее вниз, где в носовом помещении спали женщины.

Там висел фонарь. Сэм умудрился стукнуться об него головой и ойкнул.

— Больно? Дай посмотрю, — сказала Лилли.

Она придвинулась к нему… поцеловала в губы… и Сэм, неожиданно для себя, ответил на поцелуй. Я дал обет, подумал он, но его руки сами собой уже возились с завязками бриджей. Он прервал поцелуй, чтобы выговорить:

— Нельзя.

— Можно, — сказала Лилли и снова зажала его рот своим. Корабль завертелся еще сильнее. Язык Лилли отдавал ромом, а в следующий миг Сэм уже трогал ее обнаженные груди. Он снова вспомнил про обет и ощутил между губами ее сосок, твердый и розовый. Молоко брызнуло ему в рот, смешавшись со вкусом рома, — он в жизни еще не пробовал ничего вкуснее. Выходит, я такой же, как Дареон, подумал Сэм, но это было слишком хорошо, чтобы останавливаться. Его мужеский признак внезапно поднялся из штанов толстой розовой мачтой. От этого глупого зрелища Сэм чуть не рассмеялся, но Лилли толкнула его на свою койку, задрала юбки и с тихим стоном на него опустилось. Это было даже лучше соска во рту. Какая мокрая, подумал Сэм, задыхаясь. Вот не думал, что у женщины в том месте может быть так мокро.

— Теперь я твоя жена, — шептала Лилли, скользя вверх и вниз. Нет, ты не можешь ею быть, думал стонущий Сэм, я дал обет, я принес присягу… Но произнес он лишь одно слово:

— Да.

Она уснула, обнимая его, уткнувшись лицом ему в грудь. Сэму тоже требовалось поспать, но он окончательно захмелел от рома, материнского молока и Лилли. Он знал, что должен отправляться в собственный гамак в мужском кубрике, но лежать, обнимая Лилли, было так славно, что не мог шевельнуться.

К ним вошли еще люди, мужчины и женщины. Он слышал, как они целуются, смеются, совокупляются. Так на Летних островах принято поминать умерших. На смерть там отвечают жизнью — Сэм где-то читал об этом. Может, и Лилли знала? Или Коиджа Мо научила ее?

Он вдыхал аромат ее волос. Фонарь раскачивался над ними. Даже Старица со своей лампадой не смогла бы увести его от соблазна. Самое лучшее для него сейчас — это пойти и броситься в море. Тогда никто не узнает, что он покрыл себя позором, нарушил обет. А Лилли найдет себе настоящего мужчину вместо жирного труса.

Утром он проснулся в своем гамаке, и Ксондо орал у него над ухом:

— Ветер идет! Вставать, Черный Сэм! Работать! — Недостаток слов он восполнял громкостью. Сэм выкатился из гамака и тут же об этом пожалел. Голова раскалывалась, одна мозоль на ладони ночью лопнула, тошнота подкатывала к горлу.

Но Ксондо не ведал жалости, и пришлось напяливать на себя черное тряпье, сваленное в кучу под гамаком. Одежда пахла солью, дегтем, парусиной, плесенью, рыбой, фруктами, ромом, заморскими пряностями, редкими породами дерева и высохшим потом Сэма. Но запахи Лилли тоже остались на ней — ее волос, ее молока, и Сэм обонял их с радостью. Он много бы отдал, однако, за сухие чулки — от сырости у него на ногах завелся грибок.