Сергей Петренко - Апрель. Книга первая
Ведьмучка задохнулась от удивления — такой быстроты она не ожидала, не могла объяснить и не могла простить. Дзынь смотрела во все глаза, ей хотелось перепрыгнуть в другой угол, чтобы лучше разглядеть, понять, что происходит, — и чувствовала, что именно в тот момент, когда она прыгнет, Одоринус совершит самое важное…
Он выпрямился. Махнул рукой, словно вытирая губы. Дзынь впилась взглядом в девчонку — конечно, Одоринус не мог быть вампиром, но ведь что-то же он сотворил сейчас?
Глаза девочки ещё больше удивили Дзынь — казалось, она видит нечто недоступное, далёкое, светлое, как сон. Или… вспомнила о чём-то, таком волшебном и приятном, и теперь стоит, заворожённая, оцепеневшая…
Одоринус отвёл девочку к дивану и легонько толкнул, чтобы она села. Потом… Дзынь почудилось, он достал из рукава какой-то сверкающий камень. Открыл шкафчик в стене и спрятал камень в шкатулку. Потом занялся пёсиком.
…-Ничего страшного, вот это нужно добавлять в еду или в питьё два раза в день по десять капель. Уже завтра он будет бегать, как ни в чём не бывало, но капли давай, пока не кончатся, чтобы выздоровление было полным.
— Спасибо, господин Одоринус! До свидания!
На залитой солнцем улице девчонка сделалась совсем обычной — казалось, она не помнит ничего из того, что очаровало её несколько минут назад.
Одоринус… Он смотрел ей вслед… То есть со стороны это так казалось. На самом деле Одоринус уже забыл про девчонку. С ним что-то происходило — для ведьмучки это представлялось так, как будто Одоринус изнутри превращался в другого человека.
И, забыв об осторожности, Дзынь забежала вперёд и заглянула ему в глаза.
* * *— Входи, Троготт.
— Я не один…
— Слышу, слышу… Садись, девчушка, или, если хочешь, стой, как тебе больше нравится… Маленькая ведьмочка, так ведь? Как славно…
— Чего вам тут «славного»? Думаете, мозги мне закрутите? Вот щас выпью тебя, хрыч старый, и выплюну! Чего вы тута с детьми творите?
Старик беззвучно затрясся от смеха.
— Троготт, дорогой мой, какое чудо! Девчушка, подойди, прошу тебя! Выпей меня…
Дзынь, зеленея от бешенства, встала перед стариком, и…
— Ты слепой, что ли?! Чёртова берлога…
— Да не злись ты так, милое дитя! Скажи, что тебе нужно — неужели же тайну лебеа? Или ты решила, будто Троготт делает с детьми что-то дурное?
— Мне плевать на ваши тайны… Аля вы ослепили?
— Он. — Старик вытянул длинный, костлявый палец в сторону Троготта-Одоринуса. — Выпей его, деточка, уничтожь поскорее, ибо надоел он мне, оборотень несчастный, почти так же, как сам я себе…
— Кто-то из вас врёт… — прошипела ведьмучка. — Вроде есть враньё, вроде нету… Зачем играетесь, Большую Ха позову — худо вам будет!
— Смех у нас, ведьмочка, милая, смех сквозь слёзы… Потому как плакать мы устали; давно устали, тебя тогда на свете не было… Так что не лжём мы, но говорить по делу разве возможно, когда ты так ненавистью пыхаешь? И тайн у нас страшных нет, хоть и не показываем мы всем нарочно, кто мы есть…
— Вы — Бродяги?! Из-за Океана?
— Из-за Океана, да. Только бродяжили не мы, другие, я их и след потерял. Давно уже…
— Аля зачем искалечили?
— Госпожа ведьма, поверь — чем хочешь, поклянусь; что пожелаешь, сделаю, чтоб поверила, — его это был выбор, осознанный и нелёгкий, но ни я, ни Троготт подталкивать в том его не смели. Нет у нас другого пути к Островам… и поздно, слишком поздно мы это поняли.
— Ты… Ты мне это про чего говоришь? Что, Аль вроде как тоже ваш?!
— Наполовину. Он не от наших женщин… Мы ведь пробовали вернуться… но оказалось, что не хватает сил… Из тех, кто способен противостоять Великому Западному ветру, с нами остался только Нимо. Но нужен был ещё один — Нимо не выстоит много суток подряд. А из местных детей силу Лебеа не смог принять никто…
Часть 2. Нимо
Я никому не говорил об этом.
В них не было ничего запретного. Просто — я не говорил.
Сны были тем длиннее и тем ярче, чем меньше времени я мог видеть наяву. Лебеа была не только убийцей, но то, что она отняла и что дала взамен — наверное, трудно, очень трудно сравнивать.
Из наших в Городе-на-Холме только я принимал Лебеа, поэтому рассказать мне об этом никто ничего не мог. В книгах, что я читал когда-то в храмах Алуэ и Эльвэ, тоже мало писали о Затмении Лебеа. О нём вообще неохотно говорили — словно это было неприлично или слишком тяжко.
Пока яд Лебеа не вошёл в мою кровь, я не любил спать вообще. Сны снились часто — яркие, интересные, длинные. Но спать я ложился как можно позже, а просыпался рано, чувствуя себя отдохнувшим и свежим. Мне всегда казалось странным, что другие дети с трудом поднимаются по утрам, а в выходной валяются в постели чуть ли не до полудня!
Сперва я считал изменение следствием усталости — приходилось учиться управлять ветром, чувствовать движение корабля (а это труднее, чем говорить с ветром); следить за тем, что захочется ветру в следующую минуту и помнить обо всём, что творится вокруг — насколько далеко земля, и как она прогрета, и нет ли за вон тем холмом какого-нибудь шалопутного вихорька, который выскочит внезапно, вздумав поиграть с моим ветром. А ещё были грозы… Самое дивное и невероятное — такое, что если забыться и наплевать на то, что ты всё-таки хочешь оставаться человеком, — можно улететь и не вернуться. Люди скажут, что Нимо сошёл с ума. А те, кто знают, прошепчут: он ушёл в грозу… И будет в этих словах странное соединение томления и восторга, боли и радости, печали и какого-то непонятного никому ожидания…
Потом, когда полёты в качестве ветряного мага стали для меня привычными, я смирился и с тем, что спать приходится больше. Иногда даже днём — что прежде было невозможным и невероятным! Свенни, мой когдатошний приятель, которому стукнуло уже пятнадцать, сказал по этому поводу:
— Организм у тебя хоть и остался в основном дитячий, а, наверно, какие-нибудь процессы неодинаково затормозились…
В тот момент я отмахнулся от его рассуждений. Был уверен, что Лебеа просто оставила меня в одном возрасте, а все домыслы происходят от страха перед неведомым, от зависти либо от глупости.
Они мало что знали обо мне. Это моё право — я мог молчать, сколько хотел. Даже Инэль не рассказал сразу. Мне вообще можно было… почти всё, что угодно. В те годы Острова жили предчувствием больших перемен, свершений. Откуда это пошло, сказать не могу, но и самый распоследний угольщик ходил по улицам, многозначительно задрав подбородок, как будто именно его Небеса посвятили в главнейшую из тайн…
