Дэвид Уилсон - Крыса на козлах
— Мне очень не нравится то, что ты сидишь в клетке, — начал Дженкинс. — Но в то же время я пообещал доктору Рихтеру, что буду присматривать за тобой, да и в любом случае ты настолько уникален, что я не могу позволить тебе сбежать. Я бы очень хотел помочь тебе и подружиться с тобой, и лучшим началом для нашей дружбы было бы выпустить тебя из клетки. Но сначала ты должен честно пообещать мне, что не будешь убегать.
— Благодарю вас, — ответил я. — Я даю вам это обещание.
Он взглянул на меня, помолчал и открыл дверцу клетки. Я вышел на стол и поднял голову, глядя на него.
— Я рад, что меня забрали именно вы. Я боялся человека по имени Девлин.
— Да нет, он совсем не страшный, — улыбнулся Дженкинс. — У него, правда, странноватые идеи, но это всего лишь слова. В остальном он совершенно безвреден.
— А что вы собираетесь делать со мной?
— Ну, как я говорил раньше, тебе особенно не хватает образования. Я хочу попробовать и научить тебя сначала читать и писать, а потом посмотреть, насколько ты сможешь узнать человеческую культуру. Может быть, когда ты узнаешь о нашем обществе больше, ты сможешь сравнить его с вашим. Мы можем даже написать вместе книгу об этом, сравнивая общество человека и общество крыс.
Мысль о том, чтобы учиться человеческой культуре, поразила меня. Сказанное Дженкинсом на собрании о моем общем невежестве, о том, что у Леди Света мне нужно просить не нового тела, а старого языка, попала в самую точку. Я знал, что он был прав.
— Но почему вы предлагаете учить меня, — робко начал я, — когда думаете, что мне лучше вернуться к своей родной культуре?
— Я думаю, что ты не сможешь вернуться к родной культуре.
— То есть я никогда не найду Леди Света?
— Я в этом сильно сомневаюсь.
— Но вы хоть верите в мою историю? — настаивал я.
— Я стараюсь относиться к таким вещам без предубеждений, — ответил он. — Мы знаем еще слишком мало, чтобы высказать свое суждение.
Мои уроки начались в этот же вечер и продолжались много-много недель. Я не стану подробно останавливаться ни на методах обучения, ни на темпах моего продвижения, скажу только, что Дженкинс оказался идеальным учителем, и я перед ним в неоплатном долгу. Я жадно поглощал каждую крупинку знаний, которую он клал передо мной и вскоре начал прочитывать книгу за книгой, независимо от толщины или темы. Даже Дженкинс был потрясен скоростью и жадностью к знаниям, с какими я учился.
— Книги, — сказал я ему однажды, — книги — вот различие между вашим видом и моим. Все, что вы узнавали, все, что вы думали, все, что вы переживали, вы все это сохраняете и передаете. Ни крупицы не теряя. Ничего удивительного, что вы властвуете над миром.
— Да, — согласился Дженкинс, — если человек прочтет все книги, он, конечно, может стать весьма знающим человеком. Хотя у меня не хватает времени прочесть даже те немногие, что стоят здесь.
— Вы хотите сказать, что их гораздо больше? — воскликнул я.
— О, здесь только малое число. Если положить наземь все книги, когда-либо написанные на земле, то из-под них не было бы видно ни травинки.
Иногда Дженкинс играл мне музыку. У него была дудочка, и мягкие нежные ноты из этого инструмента наполняли меня теми же чувствами, что ощущал он. Как бы глубоко я не был поглощен книгами, стоило ему только начать играть, и я тут же бросал книги, словно меня тянул невидимый поводок. Однажды я сказал ему:
— Вашей музыкой вы можете очаровать меня так, что я, сам того не заметив, шагну с обрыва.
— Музыка, — ответил он, — это наичистейшее выражение души. Она соединяет нас с природой, звездами, с другими мирами. Но музыка для отдыха и развлечений, а не для созидания… хотя она часто вдохновляла душу человека. И часто музыка звучит во время войны.
Если бы он весь день играл на дудочке, я бы не смог прочесть ни одной книги. Но Дженкинс хотел, чтобы я читал. Он клал книгу на стол передо мной и оставлял меня. Страницы я мог переворачивать сам, и отрывался, только чтобы перекусить, когда он приносил мне поесть. А иногда читал даже за едой.
Однажды я удивил его, попросив его собственную книгу «Человек, царь зверей». Но он дал мне ее и я прочел ее за день. В этой книге Дженкинс показал, как человек превзошел зверя: своей техникой, которая позволила ему подняться над своей природной слабостью, и своим искусством, которое позволило ему обогатить свою жизнь через творения других. Животные, говорил Дженкинс, живут, чтобы выжить, человек живет, чтобы выжить и наслаждаться. И снова он нашел слова, которые попали в яблочко. Я припомнил те давние дни, когда я хотел чего-то большего, чем простая жизнь моих сородичей, и припомнил тот вечер бала, который приоткрыл передо мной двери в рай.
Особенным источником удивления для меня стало то, что Дженкинс называл литературой. Я глотал роман за романом, пьесу за пьесой, и чувствовал, что это я сам проживаю описанные на страницах жизни. Когда герои терпели бедствия, я терпел их вместе с ними, когда они размышляли, размышлял и я. Вскорости я многократно постиг, что такое любовь, ненависть, подъем и падение, победа и поражение. Я знал, как живут и умирают крестьяне и короли, я мог воплотиться в каждую проходившую передо мной личность.
— Это потрясающе! — поделился я с Дженкинсом. — Человек может прожить тысячу жизней, даже не выходя из своей библиотеки!
Те недели и месяцы, которые я провел в доме Дженкинса, дали мне столько опыта и знаний, что я не приобрел бы и за всю жизнь. Сам Дженкинс всегда был добр ко мне, и часто мы засиживались с ним за беседой допоздна. У него было много теорий, касающихся жизни — ее происхождения, развития, цели, и он, казалось, находил удовольствие в том, что объяснял их мне и отвечал на мои вопросы. Особенно интересной ему казалась идея происхождения всех форм жизни — включая его и меня — от одного общего предка. Мне казалось невозможным поверить в то, что и слон и муравей возникли из одного и того же вида, но он объяснил мне, что за годы своего существования земля сама подвергалась многим сильнейшим изменениям, которые, естественно, привели к не менее сильным изменениям и в строении живых клеток. Я вспомнил эту теорию только потому, что тогда она казалась мне хоть как-то объясняющей мое состояние. Теперь-то я знаю, что никакая катастрофа в природе не смогла бы превратить меня из крысы в кучера, а затем обратно. Даже и за миллионы лет, не говоря уже о нескольких часах. Впрочем, до сих пор столь же невероятной мне кажется мысль о том, что даже тысячи миллионов лет могли превратить амебу в слона, певчую птицу или человека.
Наши дискуссии были оживленными, но полными взаимного уважения. В отличие от споров между Дженкинсом и его другом Девлином. Это были споры не об Искусстве или Природе, а о политике. Девлин впадал в неистовство, когда упоминалось об структуре общества, ему хотелось радикальных перемен. Он исповедовал равное распределение богатств и отмену всех привилегий, он нападал на принца, устраивавшего роскошные балы, в то время, как бедняки в городе должны прикрывать свои тела лохмотьями. В таких случаях Дженкинс соглашался с ним, и даже мне мнение Девлина казалось разумным. Но затем он со страстью начинал говорить о том, чтобы собрать народ и сбросить правительство. Тогда Дженкинс обвинял его в демагогии, и настаивал на том, чтобы люди рассматривались, как личности, а не как простой инструмент политических переворотов.
