Татьяна Апраксина - Дом Для Демиурга. Том первый
Алви Къела хотел домой, но дома у него больше не было.
Там, где был дом, родные леса и отроги гор, поля и шахты, прозрачные северные озера и шумные ярмарки, приземистые замки из серого камня и зажиточные деревни, где в преддверии зимы рябины склонялись под тяжелыми алыми гроздьями горьковато-сладких ягод, теперь гуляла королевская армия.
Охотники выезжают задолго до первого света. Вчера переменился ветер, и стало тепло, но снега намело вдоволь. Лиловый предутренний туман кажется непроглядным, но это только иллюзия. Поднявшись, не зажигают ни свечей, ни факелов, чтоб легче было привыкнуть к темноте. Ни одного лишнего звука — молчат лошади, молчат выученные борзые. Сыплется мелкий легкий снежок. Самое милое дело — идти на лисицу по глубокой пороше. Края неба начинают теплиться первым светом, борзятники уже спустили собак со своры.
С еловой лапы падает за шиворот снег. Хочется рассмеяться в голос, но нельзя, ни лишнего слова, ни смеха пока нельзя себе позволить. Глаза ищут на рыхлом глубоком снегу накопы или кресты, которые лиса оставляет перед лежкой. Зверь где-то близко, доезжачий вчера говорил, что без добычи молодые господа не останутся. Не соврал…
Брат наехал на лисий след и срывает с головы шапку, поднимает ее правой рукой, продолжает ехать шагом — значит, лисица продолжает мышковать. Потом брат вновь машет шапкой и направляет коня вслед за побежавшим зверем. Ближайший борзятник показывает ее собакам, тихо, без лишних криков. Остальные борзятники устремляются навстречу, отсекая лисицу от лощины.
Меткий выстрел — и охотники съезжаются в круг.
Пахнет кровью, жарким собачьим дыханием, вином из фляги, которую передают по кругу. У брата такое счастливое лицо, словно это первая его добыча.
Падает, падает мелкий пушистый снежок…
Алви прикусил губу. Нет больше ни брата, ни отца, ни сестер. Может, младшая сестренка и уцелела, но надеяться на это не стоит. Сам он спасся лишь чудом: не хотел уходить, но отец заставил, силой выгнал его и велел убираться через горы — в Тамер или Дикие земли, как получится. Получилось — в Тамер. Зачем, для чего? Чтобы сидеть в чужом грязном доме, который, наверное, никогда не удастся убрать дочиста, и вспоминать?..
Три дня бешеной скачки на запад, к горам. Погоня. Короткая схватка с разъездом королевских солдат, из которой он вышел без единой царапины. Переход через низкий наезженный перевал вместе с удирающими подальше от королевского гнева тамерскими купцами. Попутчик, тамерский дворянин — скорее всего, шпион и прознатчик, спешивший в столицу с вестями. Вино, много горячего вина, вкрадчивые речи тамерца, посулы помощи, рассказы о том, что многие благородные люди Собраны не считают для себя зазорным укрываться от королевской несправедливости в империи. Тоска и безвестность за спиной, а потом известие — да такое, что лучше бы сломать себе шею, упав с коня, замерзнуть в снегу, утопиться в Вере…
Мать, отец, братья — казнены все.
"Этого не может быть!" — кричала душа. Не может быть, чтобы в одночасье, без причины, без малейшей причины, без справедливого суда в Собре…
Этого не могло быть, но это было, случилось, и теперь кричи не кричи, а приходится с этим жить. Долго ли проживет ветка на срубленном под корень дереве? Долго ли проживет рука, отсеченная от тела?
По ночам он пил и выл, как затравленный зверь, но не на кого было броситься, и он бросался на стены, стучал по ним кулаками, и вновь пил, а потом, похмельный и с расцарапанными в кровь руками, вновь садился в седло, слушал медоточивые обещания попутчика, кивал, соглашался и ждал ночи.
Только плакать он не мог — не получалось.
И не мог называть мертвых по именам.
Алви Къела хотел вернуться домой, а для этого нужно было кланяться тамерским вельможам, принимать ответные поклоны, таскаться из одного особняка в другой, пить, сплетничать, есть непривычно острую, жирную пищу, носить тяжелые камзолы, в которых сами собой заводились блохи, истекать потом в парике и запоминать обещания, на которые тамерцы были щедры.
Нужно было дожидаться аудиенции у императора, который появлялся в столице только после дня Святой Этель, знакомиться с министрами и родственниками министров, ждать, ждать и, стиснув зубы, улыбаться всем этим грязным сановникам в париках, с которых катышками сваливалась пудра, всем этим рабовладельцам, за горами золотой парчи прятавшим нищету страны, где с поля убирают лишь полторы меры на посеянную, где раб живет на руднике не более года, где лучшие мастера, художники, поэты — рабы, и все дворяне — рабы императора, потому что только рабы будут подползать на коленях к трону, чтобы приложиться к туфле жирного старикашки в длинной мантии…
То, что сделал король Собраны, то, что не укладывалось у Алви в голове и чему не было прецедентов во всей истории страны, здесь считалось в порядке вещей. Император мог казнить налево и направо, отбирать земли и передавать их другим, расторгать браки и назначать епископов — он мог все, что приходило ему в голову. Мог он и оказать милость Алви, помочь ему вернуть то, что по праву принадлежало его предкам, а теперь Алви, графу Къела.
— Не облагодетельствует ли ваше сиятельство презренных, вкусив то, что недостойные осмеливаются ему предложить?
— Облагодетельствует, — брезгливо бросил Алви, отходя на шаг от раба, пришедшего спросить, подавать ли обед.
Он до сих пор с трудом понимал, о чем его спрашивают слуги… не слуги, а рабы, прилагавшиеся к дому, который любезно предоставил ему гостеприимный тамерский друг, двоюродный и любимый племянник императорского постельничего. Назвать обед обедом рабам было слишком сложно, а отучить их валиться на колени — и вовсе невозможно. Алви с трудом заставлял себя не шарахаться. Ему все время казалось, что посуда плохо отмыта, а на кухню он предпочитал не заглядывать с того момента, когда узнал, что дядька в балахоне, сплошь покрытом пятнами и потеками — не мусорщик, а повар.
Алви обедал бы в многочисленных веркемских харчевнях, но там было ничуть не лучше. Видя, как рабыня протирает тарелки, оставшиеся после прежних едоков, краем фартука, а потом ничтоже сумняшеся накладывает на эту тарелку еду для нового гостя, он понимал, что лучше есть дома: там, по крайней мере, он знает, что ему подадут его же собственную тарелку, пусть и с остатками соуса от прежнего обеда. Тарелки при этом были серебряные, с вензелями хозяина дома. Алви предпочел бы деревянную миску, но начисто отчищенную песком в воде.
Купален здесь не строили, ванн не знали, вместо мытья натирались духами, белье меняли раз в два-три десятка дней, а на Алви, пытавшегося объяснить, что ему нужна бочка с горячей водой, рабы смотрели как на безумца и в конце концов налили ему воды в здоровенную кадку, в которой, наверное, раньше солили рыбу. При этом тамерцы искренне почитали его северным варваром, а свою страну — оплотом истинной изысканности, поскольку блюдо, для которого было достаточно ножа и вилки, употребляли при помощи целой горы столовых приборов.
