Песах Амнуэль - Каббалист
— Мысль настолько не новая, — философски заметил Р.М., — что ты мог бы ее и не повторять.
Гарнаев обиделся и вспомнил, наконец, что Р.М. уезжает в Каменск.
— Стоит ли? — засомневался он. — Девушки нет, мать ее с тобой лясы точить вряд ли захочет. Альбом? А что альбом? Подумаешь, рисунки. Я тебе, сидя на нашей горе, такие картинки нарисую, что меня кто хочешь психом назовет. Иногда сидишь на семинаре и рисуешь, не глядя. Очень даже…
Ни спорить, ни рассказывать Галкину историю Р.М. не стал. Он действительно не знал, как встретит его Галка. Могла швырнуть ему в голову утюг (трагедия с дочерью, мать в состоянии аффекта), а могла броситься на шею.
Вечер он потратил на то, чтобы разобрать с Таней почту и решить что кому отвечать и что кому посылать. Среди писем от желающих приобщиться к массовому производству открытий неожиданно оказался пакет с грифом журнала «Знание-сила». Вернули рассказ, который Р.М. посылал еще весной. Письмо было стандартным: «Редакция согласна с мнением рецензента». Разумеется, согласна. Уже сам факт, что рассказ дали читать литконсультанту, говорил о том, что публиковать его не собирались. Во всякой редакции знакомых авторов читают сами. Р.М. полагал, что в «Знание-сила» его знают. Впрочем, с этой редакцией у него дела никогда не ладились. За двадцать лет он сумел выпустить две книжки фантастики, несколько брошюр по методологии открытий, три десятка рассказов в журналах и альманахах (даже в политиздатовском сборнике «Современная антирелигиозная фантастика» — вот уж чего Р.М. не ожидал), но две вещи ему так и не удались: быть принятым в Союз писателей и опубликоваться в журнале «Знание-сила». В Союз он не стремился, а вот увидеть свой опус в «Знание-сила» хотелось хотя бы из спортивного интереса.
Это была грустная фантастическая новелла о разочарованном в науке ученом, который делает открытие именно тогда, когда, будучи в состоянии депрессии, решает бросить науку. Он понимает важность открытия — он давно к нему шел, — но решение принято, мир науки противен ему, за открытие придется бороться, а сил уже нет. Открытие было придумано хорошее, с помощью методики, Р.М. был убежден, что именно такое открытие будет сделано в космологии лет через пять-шесть.
Рассказ получился печальным, один из самых лиричных его рассказов, в этом Р.М. тоже был уверен. Рецензент, пересказав содержание и немного его переврав, показал, что ничего не понял ни в философии рассказа, ни в его настроении. То есть — в сути.
Что ж теперь? Спорить? В молодости Роман всегда спорил. Результат был один: вторая рецензия оказывалась хуже первой. Потом Р.М. начал просто пересылать рассказ в другую редакцию. Другие люди, другие вкусы, часто рукопись шла в печать без единого замечания. А если возвращалась, то с совершенно иной мотивировкой. Что не нравилось одному рецензенту, хвалил другой…
Р.М. переложил рассказ в новый пакет, написал новое письмо и попросил Таню отправить бандероль в «Искатель».
Потом начал собираться в дорогу. Таня гладила запасную рубашку, а Р.М. заполнял портфель и думал о том, что вся эта история может оказаться простым совпадением — в жизни и не такое бывает. И Галка не та, и надпись на папке не к нему относится, и что тогда? Впрочем, тогда ясно — вернуться домой и облегченно вздохнуть. А если все так, как он предполагает, вот тогда-то что?
Р.М. любил в своих рассказах писать об ответственности ученых за свои действия. Ученые делали открытия, а страдали от этого невинные. Даже если ничего не взрывалось и не исчезало, последствия оказывались неблагоприятными, потому что авторы открытий не продумывали всех возможных следствий. Бывало, что Р.М. оправдывал ученых — как в повести «Лучистый»,
— но чаще осуждал. Думать нужно, думать по всей морфологической схеме, шаг алгоритма третий.
Но как продумать следствия опыта, если эти следствия к самому опыту, казалось бы, не могут иметь никакого отношения. Согласно той же науке! То, о чем Р.М. сейчас думает, вспоминая события двадцатилетней давности, противоречит основным положениям биологии, хотя — вот ведь парадокс — полностью соответствует методике. От чего же отказаться?
Он аккуратно сложил теплую проглаженную рубашку в портфель и, конечно, опять помял. Подумал, что Таня многое понимает без слов, чувствует, что поездка для него очень важна, и ни о чем не спрашивает, хотя и знает очень немногое, самое поверхностное. И он не должен оставлять ее в неведении. Все рассказать? Но он еще сам толком не продумал, Таня может неверно понять. Впрочем, ерунда. Просто он не хочет рассказывать.
Утром он позвонил Родикову и застал следователя на месте. Договорились о встрече. Когда Р.М. вошел в кабинет, Родиков стоял у окна и, похоже, считал воробьев, рассевшихся на карнизе.
— Вам для сведения, — сказал следователь. — Галина Константиновна Яковлева живет сейчас одна, она разведена, бывший муж тоже проживает в Каменске, но отношений они не поддерживают. О смерти дочери он узнал от сотрудников милиции. После похорон не являлся. Встречаться с ним не советую. Ничего толком о дочери не знает, бросил их, когда Наде было тринадцать. К тому же попивает.
— Эти сведения вам сообщили в той ориентировке? — усмехнулся Р.М.
— Нет… Я потом запрашивал. И еще… Хочу вас все-таки спросить: почему вы так ко мне относитесь?
— Как?
— Агрессивно. Мы ведь просто разговариваем, я хочу облегчить вам поездку, цели которой, кстати, не вполне понимаю. А вы ершитесь и смотрите на меня как на классового врага.
— Вы хорошо разбираетесь во взглядах, — сказал Р.М. — Именно как на классового врага… Не сердитесь, это въелось в меня с детства, вы не виноваты, естественно. Видите ли, мой отец сидел при Сталине. И про следователя своего рассказывал.
— Понимаю, — пробормотал Родиков, — хотя и не вполне. Судя по вашему возрасту, это было…
— Посадили его в сорок девятом, дали четвертак, вышел он в пятьдесят четвертом, повезло, что вождь оказался не долгожителем.
— Но времена меняются! Вы такой логичный человек, и вдруг такая женская, по сути, реакция.
— Женская? Вы имеете в виду эмоции? Ну конечно. Это детские впечатления, а они эмоциональны и потому, кстати, так влияют на подсознание.
— Отца били?
— Нет, представьте, никто его, кажется, ни разу не ударил. Кстати, не хотите ли вы сказать, что сейчас этим в вашем ведомстве не балуются?
— Ничего я не хочу сказать, — с досадой произнес Родиков. — Люди в органах разные, как и везде. Бывает, бьют. Но при следователях стараются не позволять себе… Следов нет. Иногда сам вижу: приводят на допрос, а человек уже сломан. Может, невиновен или арестован по ошибке, но — сломан, и готов нести на себя все, что угодно следствию. Это милиция нам так помогает… А сами следователи… Не знаю. Везде есть гнилые люди. Встречаются ужасные учителя — сплошь и рядом. А врачи? В прокуратуре тоже люди.
