Галина Гончарова - Азъ есмь Софья. Царевна
Ну а то, что по дороге читал их и Алексей Алексеевич — и говорить не стоит. Впервые чуть ли не за сто лет две страны решили стоять плечом к плечу перед лицом более грозной опасности — и мешать королевской воле никто не осмеливался.
Русское войско спешило к Каменцу на помощь тем, кого колошматили в хвост и в гриву в недавней войне.
Да, бывает и так — распри волков забываются перед лицом медведя. И отступать волки не собирались. Логово с детенышами и самками за спиной… сдохнуть самим, но сомкнув зубы на горле врага.
Такие настроения ходили тогда в польском воинстве.
* * *Паша Селим смотрел мрачно и зло. А чего ему было радоваться?
Сидит он связанный, в крепости, которая еще вчера его была, перед ним сидят русичи, сидит боярин — и сидит рядом с боярином отрок в простой одеже. И смотрят на него так, что рука сама к плети тянется — отходить наглого раба.
Только вот не рабы то. И плети нет.
И лицо горит с одной стороны.
Когда штурм начался, он дома был. Там его и настигли русские, а когда вязать стали — на лестницу Лейла выбежала. Как узнала, что взят Азов — на шею первому же солдату кинулась, дрянь такая! В ладоши захлопала!
Он ли ее не холил, не лелеял!? Любимая наложница, с собой взятая… И что? Кинулась на него эта мерзавка, когда уводили, когтями по лицу так проехалась, что кровь потоком хлынула, едва оттащить успели.
Гадюка!
Нельзя русичей в плен брать, надо их уничтожать сразу. Даже самые покорные из них — все равно кинуться могут. Дикого барса не приручишь. Ничего, впредь он умнее будет!
А как пела. Мерзавка! Что угодно моему господину, в моей жизни и смерти волен только мой господин…
Почему‑то именно предательство и ненависть покорной еще вчера женщины ранили обиднее всего. Не захват крепости, хотя Селим и понимал, что может не сносить головы, военная удача — хрупкая. Не плен — все равно есть у него деньги на выкуп. А вот это дикое ликование в голубых глазах — свободна! И такая же дикая ненависть, на него обращенная. Ведь ни в чем отказа не было, в жемчуга одевалась, а на родине, небось, сопли подолом вытирала, зимой и летом в лаптях бегала… дрянь!
Боярин произнес несколько слов, кивнул мальчишке — мол, переводи — и тот вдруг заговорил по — турецки, да как! Чисто, отчетливо, не знай паша, что перед ним русский сидит — решил бы, что в Стамбуле оказался. Даже говор похож…
— Вы ли Селим — паша, комендант Азова?
— Я.
Отпираться было глупо, молчать — тоже.
— Боярин Григорий Григорьевич Ромодановский извещает вас, что отныне вы — русский пленник.
— Скажи боярину — я заплачу за свою свободу.
Мальчишка послушно перевел. И Селим увидел, как боярин… покачал головой?! Он — отказывается от денег!? Что происходит?!
— Пока вы будете пленным в крепости. Позднее, возможно, мы вас обменяем на кого‑то из русских, — перевел мальчишка.
— Да я… — паша даже задохнулся от возмущения. Его брат женат на двоюродной сестре великого визиря, он не абы кто в Османской империи, и его — держать в темнице? Как какого‑то раба?
— Сколько человек было под вашим командованием?
— Тысяча янычар. Татарские конники…
— Сейчас мы отправимся к сторожевым башням. Не хотим класть людей, поэтому вы прикажете им сдаться.
— А коли нет?
— А коли железом каленым погреем? Али иголки под ногти загоним? Пытать человека долго можно. Все равно ведь сдадутся, но пользы от этого ни вам, ни им не будет. Так что уговаривайте лучше.
Селим угрюмо отвечал на вопросы. Будущее было безрадостным.
* * *Степан Разин нервничал. Хоть он такого слова и не знал, да и вообще — казачий атаман — не трепетная девица, а все ж таки не на месте сердце было, ой, не на месте.
Так уж повелось, что основные вопросы у казаков решались сходкой, на которой право голоса имели только самые уважаемые, самые почтенные казаки. Кто‑то уж и правнуков понянчить успел…
Старики.
Память, честь и совесть станицы.
Вот сейчас с ними и предстояло говорить Степану.
Не может им всем по душе быть Дорошенко, тем более, что он под турецкую руку подался. Ой, не может.
Только вот и Москва казакам не по душе. Хлеб сеять не дают, да и вообще — коли к человеку, как к собаке относиться, что ж удивляться, что вас за руку цапнут?
Границы защищай, а на двор — не ходи, кого получше найдем. Конечно, казакам это не нравилось. И бунты были, и восстания, да и вообще — с Дона выдачи нет. Кто сюда только не бежал.
Только вот…
С Москвой‑то вера одна — православные христиане.
А с турками?
Долго ли те ждать будут, чтобы из казаков новых янычар понаделать?
Ой ли…
Да и с Москвой все уж не так просто. Коли б как раньше было — так лучше головой об лед, все едино. А сейчас, когда Алексей Алексеевич потихоньку начинает в свои руки власть прибирать — вольготно казакам стало. Даже не так.
Не вольготно, нет. Нет у них такого права — творить, что душеньке угодно. Спросит царевич с любого за безобразия — и строго спросит. Казак там, не казак… напроказил?
Отвечай!
Да не просто так, а как на Дону полагается. Девку спортил?
Женись.
Ограбил кого — или убил, ровно тать ночной?
Пожалуй под плети. И не жди пощады.
Только вот и клепать на своих людей царевич никому не позволял. Памятен был Стеньке случай, когда пал в ноги царевичу купец. Дочку его, которая с вечерни шла, снасильничали. Кто?
Да вроде как трое казаков. Прибежала она в растерзанной рубахе, простоволосая, позор в дом принесла… смилуйся, государь — царевич, выдай татей головой.
Кого выдать?
Так, на кого дочка укажет.
Та и указала. Выстроили перед девкой казаков в ряд, она пальчиком ткнула…
Кто другой и разбираться бы не стал. Алексей же Алексеевич принялся сам девице вопросы задавать, потом на место проехал, потом казаков опросил… не было одного из них, Богдашки, на ту пору на Москве, никак он снасильничать не мог. Ошиблась?
Али оговорила?
Продолжили дознание — и оказалось, что был у девицы мил — дружок. То у них все тишь да гладь была, а потом поняла дурочка, что затяжелела, ну и призналась милому. А тот ее взял — да и избил. Плод‑то она скинула, чудом домой доползла, да и наплела с три вороха небылиц. И про казаков наплела.
Царевич тогда осерчал. Приказал купцу самому с дочкой своей разбираться, милому дружку жениться на девке а кроме того им совместно поставить казакам полсотни пищалей. За обиду и поклеп. И горе им, коли пищали плохие окажутся.
Вот это было правильно и честно. И Степан искренне надеялся убедить станицы перейти под руку Алексея Алексеевича Романова. То есть сначала — под его лично руку, выбрать его гетманом, а уж потом к Романову.
