За что убивают Учителей - Корнева Наталья Сергеевна

День седьмой от пробуждения

Бенну. Цитадель Волчье Логово

*киноварью*

Шеата, приставленная к ослабленному ритуалом Элирию, оказалась женщиной заботливой и прекрасно подготовленной в вопросах организации быта: задрапированное ярко-красной мантией жреческое одеяние сидело на нем идеально, волосы были тщательно расчесаны и уложены в безукоризненную, подобающую высокому статусу прическу.

Однако даже простая прогулка из комнаты в комнату стоила немалых трудов: он мог идти, только опираясь на протянутую руку. Выходцу из могущественного Лианора было непросто смириться с осознанием собственной немощи, но скрепя сердце приходилось снова и снова принимать помощь Шеаты, благо, она предлагалась ненавязчиво и деликатно.

Тем не менее дело явно повернуло на поправку: он наконец-то перестал беспрерывно кашлять кровью и терять сознание с завидной регулярностью впечатлительной юной девицы. Кроме того, после сытной утренней трапезы Шеата принесла на десерт свежие фрукты и какое-то новое стимулирующее восстановление организма снадобье.

– Что за зелье вы тут сварили? – Элирий поморщился и демонстративно сплюнул тинктуру обратно в овальную серебряную чашу. – Решили угробить меня во второй раз? В жизни не пробовал большей гадости.

– Это «Горькая слеза», мессир Лар, – терпеливо объяснила Шеата, аккуратно промокая его рот кружевом белоснежной салфетки. – Очень эффективное средство.

– И название говорит само за себя, – брезгливо фыркнул Совершенный, отставляя в сторону сосуд с решительно забракованным им лекарством. – Отвратительная горечь.

– Великий Иерофант повелел приготовить ее, помните? – извиняющимся тоном проговорила Шеата и склонилась в глубоком просительном поклоне, ожидая, когда бывший верховный жрец сменит-таки гнев на милость. Уйти, позволив больному не принять назначенное средство, она не могла.

Уголки рта Элирия чуть шевельнулись в пренебрежительной улыбке.

– Тебе придется пообещать мне что-нибудь очень заманчивое, чтобы я согласился проглотить эту редкостную дрянь. – Капризным движением он оттолкнул от себя поднос еще дальше, едва не перевернув неприятную бутыль с зельем, а заодно и ни в чем не повинную вазочку, заполненную крупными ягодами соблазнительной сладкой клубники, первой в этом сезоне.

Шеата на миг задумалась. Вступать в спор рассудительная женщина не собиралась – то ли из почтительности, то ли успев уже уяснить всю бессмысленность этого занятия. Но своевольного подопечного нужно было как-то уговорить.

– Выпив «Горькую слезу», вы очень скоро окрепнете и будете в состоянии безопасно принять ванну, – с вкрадчивой надеждой проговорила жрица. – Как я слышала, ваша светлость любит воду. Я испрошу у Великого Иерофанта разрешения приготовить для вас расслабляющую горячую ванну. Его высокопреосвященство всерьез опасается, что для полноценных водных процедур все еще слишком рано и мессиру может стать нехорошо. Но я уговорю его, если мессир согласится не выплевывать лекарство.

Воду? Да, кажется, прежде он любил воду.

Неизвестно почему Элирию вдруг привиделся океан. На мгновение показалось, будто он вновь стоит посреди длинной полоски песчаного берега, а море круто вздымает пахнущие солью прозрачные зеленоватые валы и вдребезги разбивает у его ног.

В раннем детстве Элирий готов был пропадать на причале часами. В Городе-Солнце, главном городе Лианора, лучшем на свете, он находил особенное удовольствие каждый день приходить на мол, любуясь тем, как на реях медленно распускаются белоснежные облака парусов, а величественные волны качают на своих ладонях изящные и быстрые военные корабли.

Те корабли, на которых впоследствии, в эпоху Последних Дней, бежали они на Материк – и лишились дома. Те самые корабли, что едва не утонули под тяжестью их печали.

Полузабытое прошлое накатывалось на него, как прилив, ленивыми мутными волнами. К случайно выросшему кусочку памяти одно за одним притягивались новые воспоминания. Малиновая от весенних закатов вода – как зеркало, стремительные чайки вскользь касаются ее крылами. Это было начало, а конец… далеко не так радужен. В нем только пасмурное море, забравшее сияющий Лианор. Из которого упрямо тянутся в его вены водоросли застарелой тоски.

Так много всего было уже пережито. Липкий мох успел покрыть древние скалы, выросшие из песка, по которому ступал когда-то… и вот теперь снова приходится начинать жизнь с нуля, сталкиваясь с совершенно новой реальностью.

Но он по-прежнему любил океан и никогда не смотрел на него с укором.

– Договорились. – Что ж, в конце концов, это и впрямь неплохая сделка. – И еще – принеси вина, перебить мерзкий вкус…

Элирий провел языком по сухим от болезни губам и задумался. Наморщил лоб, тщетно пытаясь вспомнить, но решительно ничего не приходило на ум. Уже в полной мере к нему вернулась ясность сознания, но память… память возвращалась очень избирательно.

– Твой господин должен точно знать, которое мне по вкусу. – Элирий в конце концов сдался и пожал плечами, так и не выудив из своей головы ни одного любимого сорта. – Спроси у него.

Хвала небесам, хотя бы это не его заботы. Ученик обязан разбираться в предпочтениях Учителя.

Едва Шеата, поклонившись, вышла, Элирий немедленно поднялся вновь и кое-как доковылял до широкого окна с великолепным наборным витражом. Разноцветные кусочки мозаики радовали глаз, складываясь в яркий цветочный узор, а сразу за ними едва различимо переливалась в воздухе некая мутная взвесь, словно маслянистая пленка плыла по гладкой поверхности воды. На этом открытии с разведыванием местности можно было заканчивать: пейзаж за окном размывался в смелую абстракцию. Ничего не разглядеть, хоть во все глаза смотри.

Нахмурившись, Совершенный поднял руку и осторожно приблизил ладонь к витражному стеклу. Характерное покалывание жаром заполнило кончики чутких пальцев, давая ответ.

О небожители! Здесь мощное силовое поле. Двустороннее.

Это значит, никто не может проникнуть внутрь, и никто – свободно выйти наружу. Это тонкое цветное стекло совершенно непреодолимо, словно каменная стена.

С одной стороны, магические контуры и запоры защищают от всевозможных опасностей извне, с другой – превращают временное убежище в тюрьму, из которой нет выхода. Защищена ли настолько серьезно вся цитадель Великого Иерофанта или, учитывая немалые затраты ресурса, только Красные покои? И для чего было устроено так?

Красный Феникс не был мастером взлома настолько монументальных барьеров и вообще нечасто прибегал к методу грубой силы. Используя ее лишь в крайнем случае, он предпочитал тратить цвет своей крови рационально и эффективно, добиваясь больших результатов с меньшими усилиями. Именно потому, даже владея самым редким даром небес – способностью управлять священной стихией солнечного первоогня, мессир Элирий Лестер Лар так любил обманчивую стихию иллюзий, переменчивый и лукавый дух бесцветия.

А вот его ученик всегда тяготел к созданию воздушных барьеров – незримых и непреодолимых защитных преград, которые успешно сдерживали в том числе и сокрушительные удары легендарного Хвоста Феникса. Но все это дела давно минувших дней. В нынешнем состоянии говорить о каком-то применении цвета крови вообще не приходилось. На повестке дня стоял более насущный вопрос: как бы этой драгоценной кровью не истечь или не захлебнуться случайно во сне во время очередного приступа кашля.

Само по себе наличие силового поля выглядело весьма подозрительно и навевало разные мысли. Всегда лучше ошибиться в излишних подозрениях, чем недооценить реальную опасность.

Больше всего ситуация походила на то, что эта красивая комната – клетка, и он уловлен в нее, как алая птица феникс, которая не живет в неволе. Гордая птица в руках птицелова.

Еще раз тщетно взглянув наружу сквозь молоко туманной пелены, мессир Элирий Лестер Лар отвернулся и задумчивым взглядом обвел щедро украшенные цветами внутренние покои. Пусть сейчас Совершенного никто не видел, он попытался придать лицу привычное непроницаемое выражение. Нет сомнений: в прошлом Красный Феникс Лианора оставил что-то очень важное, бывшее весомой частью жизни. Что-то, а точнее сказать, кого-то, кого за минувшие четыре сотни лет, увы, он умудрился напрочь позабыть. Смутное ощущение точило душу, тяготило и не давало покоя, будто нечто значительное играючи пряталось от него и не позволяло ухватить себя за хвост… Казалось, воспоминание скрывается, словно молния в белоснежных облаках, ускользает от взгляда, как белое журавлиное перо, упавшее на ослепительный снег. Белый снег, укрывший память белым саваном забвения.