Мария Семёнова - Бусый Волк. Берестяная книга
— Так вот, — сказал Соболь. — Ты, Ульгеш, сейчас помянул серебряные мечи, а я, так уж вышло, в руках один из них сподобился подержать. Но давайте-ка обо всём по порядку…
Двести лет халисунцы держали нас на коленях, но потом Саккарем всё-таки поднялся. И повёл его человек, которого звали Курлан. Кто-то числит его род от прежних шадов Саккарема, Другие считают Курлана просто благородным и даровитым вельможей, а третьи — то ли родным, то ли приемным сыном простого пастуха, но это неважно. Важно то, что потом люди назвали его шадом и святым покровителем Саккарема. А ещё он родил двенадцать сыновей и каждого вырастил воином и полководцем. Стали эти сыновья его руками и крыльями, стали стрелами и мечами страны.
Бились дети Курлана, себя не щадя… В одиночку выходили против сотен — и побеждали! На них глядя, вспоминали потомки рабов былую гордость и храбрость. Предков своих вспоминали, которые ни перед кем шею не гнули и никакую дань не платили. Снова от моря до гор пылал Саккарем, но теперь у нас была надежда. И вот — опять на реке Край — сошлись в великой битве наше и халисунское войско… Говорят, даже души убитых два века назад поднялись из земли и встали между живыми, чтобы искупить свой давний позор… И мы одержали победу, но в том бою великий Курлан лишился всех двенадцати сыновей, и горе выбелило его чёрную бороду.
Он тогда приказал похоронить своих детей вдоль границ державы Саккаремской. И вдоль Малика, и у пределов Вечной Степи, и в горах, и на морском берегу… С тем чтобы даже после смерти герои народ свой от врагов защищали. С какой бы из двенадцати сторон света не вздумали те нападать!
В могилы, как водится, и мечи были положены… Те самые, Богиней благословлённые, которыми храбрецы в последней битве рубились. Недаром в песне поётся, как их двести лет сокровенно ковали, так оно и было. Двести лет мы хранили тайны кузнечные, от стариков детям передавали, рук не покладая работали. И сумели вооружить героев своих мечами, как будто Небом дарованными.
Может, нынешним своим могуществом как раз и обязан Саккарем тем самым мечам… И процветает, ибо хранят его могилы братьев-героев, которых народ Стражами прозвал…
С самого начала могилы Стражей почитались священными. К ним ходили на поклонение, молились об урожае и мире, хворые просили исцеления, и бывало, что их надежды сбывались.
Но, так уж вышло, одни могилы оказались близ городов, другие — в безлюдной глуши, и, к стыду нашему, тропинки туда постепенно начали зарастать. Время не ведает жалости, и из двенадцати могил Стражей ныне известно лишь о девяти. Но это сейчас, а когда я служил в Горных Призраках, утраченными считались не три могилы, а целых четыре.
И конечно, всегда были люди, которым хотелось вновь отыскать потерянные святыни. Одни-с чистым сердцем на поиски устремлялись. Другие… ну, есть же и те, что собственную сестру в рабство продадут, лишь бы нажиться.
Вот и попустила Богиня, чтобы могилы Стража, затерянной в горах, где мы службу несли, такие нелюди и доискались. Им что! Раскопали, святые кости наружу повыкинули, золото да каменья ища… Только не было там ни золота, ни дорогих самоцветов. Лишь светлый меч у схороненного в иссохших руках. Высшая драгоценность, шадам и державе великая оборона!
Думаю я теперь, возжелала Богиня нам, смертным, дать испытание. Вразумить, заставить задуматься, чего мы все стоим. Уж чем я это заслужил, мне неведомо, но только моя сотня Призраков в то ущелье прямо и вышла. Туда, где стервятники среди раскиданных костей с добычей стояли…
— Ну? Где вы там?
Из дому выглянула бабушка Отрада, хотела поторопить Соболя с мальчишками внутрь, но посмотрела на их лица и больше ничего не сказала, только сама подошла послушать.
А Соболь посмотрел на Бусого и вдруг усмехнулся, безошибочно угадав:
— Что, малыш, думаешь, раз я их нелюдями нарёк, там страшилища собрались вроде оборотня Резоуста? Э-э, малый, если бы всё было так просто!
Грешен я, вроде уж и крови к тому времени понюхал, а чуть было им не поверил… Выглядели они как все добрые люди и речи вели очень даже разумные. Дескать, это шад поручил им могилу безвестную отыскать и меч из неё к нему во дворец доставить. Вот и думай, сотник, что делать! Видит Богиня, Менучер, шад тогдашний, и не такое вполне мог приказать… Помню, стою я, разглядываю то их, то могилу, молчу, а самому голыми руками святотатцев удавить хочется… И видно, я это желание совсем утаить в себе не сумел. Вот тут ихний набольший не выдержал…
Бусый сразу вспомнил, как шёл дедушка Соболь навстречу бывшему венну. Можно было представить, что за холод окатил душу могильного вора!
— Отозвал он меня в сторону, — неспешно рассказывал Соболь, — да и говорит: отпусти, сотник, заплатим тебе. Кошель с деньгами достаёт…
Я — опять молчу. А сам думаю, с чего бы это шадовым посланцам нас, стражу приграничную, подкупать? Если нас даже чужеземные подсылы неподкупными знали и нерушимо верными шаду?..
А набольший, видно, счёл, будто я ценой недоволен. Возьми да и брякни: как будем меч продавать, возьмём тебя в долю. Десять кошелей таких же получишь! Меч, мол, покупает очень могущественный владыка, который уж если чего захочет, так редко торгуется…
Вот оно, стало быть.
Я в те годы вашего обычая не держался… Знал уже — убью гниду, но поговорил с ним ещё. Всё вызнал: и как могилу по старинным картам разведали, и как с покупателем снюхались. Вот… А потом мы все кости честно собрали и меч Стражу обратно в руки вложили. Расшатали несколько скал и обрушили — никто больше с корыстью не подберётся… А тех отвели подальше, чтобы воровская кровь праведной могилы не замарала. И перебили без жалости.
— Значит, меч явился мне потому, что я твой внук?
Бусый смотрел на свои ладони и силился вспомнить, как лежала в них приснившаяся рукоять. Но с кожи ещё не сошли следы волдырей, и, странное дело, вместо меча на ум так и лезла обложка берестяной книги и палящий жар, из которого он её выхватил.
— Потому или нет, но, я думаю, неспроста, — сказал Соболь. — А ещё… Может, я от старости совсем уже поглупел, но… Знаете, малыши, в Саккареме у нас народ всё больше черноволосый. И я был в молодости как смоль, и сам великий Курлан родился таким же. А вот сыновья у него, если верить сказителям, все двенадцать удались светлоголовыми — в мать. Да не изжелта-белобрысыми, как многие халисунцы, а по-настоящему среброволосыми. Говорят, это знак, отметина избранности. Сам я в жизни таких волос ни разу не видел. До недавней поры…
— Мавутич, — ахнул Бусый. — Беляй!
Если б Соболь вершил свой рассказ в деревне у Белок, его внук, пожалуй, тотчас вспомнил бы о собственных волосах — и немедленно раздулся от мальчишеской гордости. Но Волки почти все были бусыми, в точности как он сам, а вот Беляй… Бусый не хотел верить, верить было противно, ведь Стражи оставили по себе святые могилы по границам освобождённой земли, а Мавутич пришёл сюда со Змеёнышем, пришёл убивать добрых людей. Как же так?
Но явственно ощущаемой истине не было дела до того, нравилась она Бусому или нет. Всё вставало на свои места: и небывалое мужество мальчишки, и его странная сила, и презрительное равнодушие к смерти и врагам. «Да, такой одинёшенек против сотни биться пойдёт и не дрогнет… И на колени не встанет…»
Ульгеш нахмурился, сопоставляя, и высказался за обоих:
— Он что, получается, твоих Стражей потомок?..
БОЙ В ПЕЩЕРЕ
Разговоры разговорами, а за день Бусый уработался так, что уснул, едва добравшись до лавки. Как тянул на себя овчинное одеяло — помнил потом, а как голова ткнулась в подушку — уже нет. Падая и проваливаясь, успел только позвать: «Таемлу! Приснись мне, Таемлу…»
И кажется, ещё улыбнулся, потому что плохие сны его в этой доброй, освящённой домашним очагом избе настичь ну никак не могли.
Таемлу действительно приснилась ему — как всегда, на ромашковой лужайке, залитой солнцем. Только сегодня она не плясала, а стояла грустная и какая-то задумчивая, особенно поначалу. Увидев Бусого, Таемлу, впрочем, захлопала в ладоши и засмеялась — радостно и беззаботно, и у него тут же отлегло от сердца.
Хоть и успело ёкнуть это сердце от некоего предчувствия, смутного, но весьма нехорошего…
Бусый уже приготовился было начать по-веннски степенную беседу, расспросив для начала о здоровье батюшки Таемлу, но шустрая девка, конечно, опередила его:
— Не журись, Красивый Бельчонок!.. Ой, или Красный, всё никак не упомню?.. Отец милостью Кан Милосердной наконец вжиль пошёл![8] И про тебя я всё знаю! Как Луна вас от смерти лютой укрыла!
— Верно, — удивился Бусый. — А откуда сведала-то?
— Да в чаше увидела, когда говорила с Богиней. Я ведь что ни ночь прошу у Неё толику мудрости — для себя и частицу силы — отцу. А ты… — Таемлу даже немного смутилась, — ты же мыслей моих не покидаешь… Богине ли того не знать? Она мне и открыла…
