Урсула Ле Гуин - Легенды Западного побережья (сборник)
На гостей из иных миров они, впрочем, смотрят примерно так же.
Никто не способен понять их язык достаточно хорошо, чтобы узнать, есть ли у нна ммуа история, мифология, сведения о тех предках, которые ответственны за разрушение и загрязнение их мира.
Мой добрый приятель Лори говорит, что слышал, как нна ммуа используют некое слово, явно связанное со всеми этими развалинами и пустырями: слово «нен». Насколько он мог судить, оно, в зависимости от контекста, может означать множество самых различных вещей — от цунами до крошечного жучка с радужными крылышками. Лори считает, что основным, исходным значением корневого слова «нен» может быть «некий предмет, способный двигаться очень быстро», или «события, быстро сменяющие друг друга». Мне показалось довольно странным обозначать таким словом поросшие травой руины, что громоздятся близ деревень или служат фундаментом деревенским домам, потрескавшиеся, утонувшие в земле или на дне мелких озер куски тротуара, огромные, выжженные химикатами пустыни, где теперь не растет ничего, кроме тонких, похожих на красноватые цветы бактерий в ядовитых озерцах и болотцах.
С другой стороны, совершенно не очевидно, что в мире Нна Ммуа что-либо может называться каким-то одним словом.
Лори провел больше времени в «садах утопии», чем большая часть гостей этого мира, и я попросила его описать их мне — так, как он захочет сам. И вскоре он прислал мне следующее письмо:
«Ты спрашиваешь об их языке. По-моему, ты и так достаточно хорошо описала существующую проблему. Предлагаю тебе кое-какие свои размышления, которые, возможно, несколько ее прояснят.
Мы разговариваем по принципу «змеи»: змея может двигаться в любую сторону, но только в одном направлении, следуя за собственной головой.
Они разговаривают по принципу «морской звезды»: морская звезда никуда особенно не движется, у нее и головы-то нет; она старается как можно больше сделать возле себя (хотя и рук у нее, пожалуй, тоже нет).
По-моему, морская звезда даже и не думает о таких альтернативах, как право или лево, вперед или назад; она думает в терминах пяти разновидностей права и лева и двадцати разновидностей зада и переда. Единственное четкое противопоставление для нее — это верх или низ. Остальные измерения, или направления, или выбор — это или/или/или/или/или…
Ну вот, это до некоторой степени объясняет один из аспектов языка нна ммуа. Когда говоришь что-то на этом языке, то всегда обращаешься как бы к некоему центру, однако твое высказывание воспринимается не только в одном направлении, от центра — к центру, но как бы растекается по многим направлениям.
Мне говорили, что в японском языке мельчайшее изменение в одном только слове или обращении полностью меняет весь смысл предложения, а значит — я не знаю японского, я просто провожу сравнение, — если изменить хоть один слог в одном из слов, то «сверчки, хором поющие под звездным небом», запросто превращаются в «такси, столкнувшиеся на перекрестке». По-моему, японская поэзия вполне осознанно использует порой эту фантастическую двусмысленность слов. Строчка стихотворения при этом становится как бы полупрозрачной, позволяя увидеть, так сказать, другое ее значение, которое она могла бы приобрести в ином контексте. Поверхностное, первичное значение позволяет иметь и значение возможное, альтернативное.
В общем, все, сказанное на языке нна ммуа, имеет примерно такой смысл. Каждое высказывание в нем прозрачно и позволяет увидеть за ним другие возможные высказывания, потому что значение каждого слова в нем достаточно условно и практически полностью зависит от значений окружающих его слов. Именно поэтому, возможно, эти слова и словами-то нельзя назвать.
Слово в языках нашего мира — это нечто реальное, набор звуков, которым придана фиксированная форма. Возьмем слово «кот». В предложении или само по себе оно всегда имеет некое определенное значение: это вид живых существ, животное. В звуковом отношении это одни и те же три фонемы, а на письме те же три буквы — «к», «о», «т» (плюс, возможно, показатель множественного числа). И вот перед нами слово «кот». Определенное, как камешек, что я держу в руке. Или — как соседский кот. «Кот» — имя существительное. Глаголы несколько подвижнее и сложнее. Каково значение, скажем, слова «был» самого по себе? Не слишком-то много оно значит. «Был» не похоже на «кот», это слово требует контекста — подлежащего, дополнения.
Ни одно слово в языке нна ммуа не похоже на слово «кот». Но каждое слово в нна ммуа похоже на слово «был», только здесь поведение слов значительно сложнее.
Возьмем, скажем, слог «дде». Это корневое слово, у которого пока нет значения. Выражение «А но дде мун ас» означает примерно «давайте пойдем в лес»; то есть в данном контексте слово «дде» означает «лес». Но если вы скажете: «Дим а дде мун ас», что значит «Это дерево стоит у дороги», то здесь «дде» — «дерево», «а» — «дорога», «ас» — «у, возле» (как видишь, слова лишь немного переставлены). А уж если та же группа слов окажется внутри другой группы слов, она, естественно, снова изменит свое значение. «Хсе вуй у но а дде мун ас мед ас хро се се» означает: «Эти путешественники прошли через пустыню, где ничего не растет». Здесь слово «дде» имеет значение «пустыня», а не «дерево» или «лес». А в выражении «о ве к'а дде к'а» корневое слово «дде» означает «великодушный, щедрый, дающий безвозмездно» — то есть не имеет ничего общего ни с какими деревьями, разве только метафорически. А само приведенное выражение более или менее соответствует нашему «благодарю вас».
Разумеется, количество значений того или иного корневого слова не является бесконечным, но вряд ли можно составить список его возможных потенциальных значений. Даже если это будет очень длинный список, вроде перечня значений основных корневых слов в словаре китайского языка. В речи китайские корневые слова (или слоги) «синь» или «лунь» могут иметь десятки значений, но они все же по-прежнему останутся словами, хотя их значения и зависят от контекста, в котором они способны приобрести пятьдесят различных иероглифических форм для выражения пятидесяти различных значений. С другой стороны, каждое значение такого корневого слова — это самостоятельное слово, нечто целостное, один из камешков на обширном берегу языковой реки.
Слог в языке нна ммуа имеет только одну письменную форму. Но это не камешек. Это капля в речном потоке.
Учить язык нна ммуа — это все равно, что учиться ткать полотно из водяных струй.
Мне кажется, им тоже очень нелегко изучать собственный язык. С другой стороны, у них для этого гораздо больше времени, чем у нас, так что подобные трудности не имеют столь большого значения. Их жизни не начинаются в конкретной точке и не продолжаются до определенной отметки в отличие от наших, напоминающих забег лошадей на ипподроме. Они живут как бы в фарватере времени, как морская звезда внутри своей собственной оболочки. Как солнце в ореоле своих лучей.
То немногое, что я знаю об их языке — и я совсем не уверен даже в этой малости, несмотря на мои предыдущие «научные» рассуждения насчет слова «дде», — я узнал в основном у детей. Слова, которыми пользуются дети, гораздо больше похожи на наши слова, то есть в детской речи — можно ожидать — эти слова и в разных предложениях будут означать примерно одно и то же. Но дети народа нна ммуа постоянно учатся; лет в десять, когда они начинают учиться читать и писать, они и говорить начинают, почти как взрослые. А когда они еще подрастут, я уже почти ничего не смогу понять из их речи, если только они не станут разговаривать со мной на птичьем языке, как с младенцем. Что они часто и делают. Читать и писать эти люди учатся в течение всей жизни. И я подозреваю, что это означает не просто выучивание новых символов, но и изобретение новых, а также их новых комбинаций — новых прекрасных рисунков, таящих в себе новые значения слов.
Народ нна ммуа — прирожденные садовники. Впрочем, большая часть растений там растет сама по себе — не нужно сеять, выпалывать сорняки, поливать, вносить пестициды. И все же, как ты и сама знаешь, в саду всегда хватает работы. В той деревне, где я жил, всегда кто-нибудь работал в саду или в огороде. Никто, правда, не изнурял себя подобным трудом. А в полдень они любили собраться под деревом, поболтать, посмеяться, затеять какое-нибудь долгое обсуждение.
Такие разговоры часто заканчиваются тем, что кто-то начинает читать наизусть какую-нибудь поэму или достает из кармана листок бумаги или книжку и зачитывает оттуда какой-нибудь подходящий отрывок. Некоторые к этому времени уже почти не участвуют в общем разговоре и либо читают, либо что-то пишут — очень медленно, тщательно, на тончайшей (похожей на папиросную) бумаге, которую делают из растения вроде нашего хлопка. Многие занимаются этим каждый день. А потом приносят созданный ими шедевр на всеобщие посиделки и пускают его по кругу, а остальные вслух зачитывают куски из него. А некоторые после работы в садах и огородах предпочитают оставаться в мастерской, изо дня в день трудясь над каким-нибудь ювелирным изделием. Браслеты, броши и весьма изысканные ожерелья они делают из золотой проволоки, вправляя в нее опалы, аметисты и прочие красивые камешки. Когда изделие готово, они непременно покажут его всем, потом кому-нибудь подарят, и все будут носить его по очереди, сперва один, потом другой; никто не хранит такие украшения у себя дома; они переходят из рук в руки. В той деревне денег было совсем мало, но порой, если кто-то выигрывал в игре в «десять черепков», он предлагал владельцу какого-нибудь особенно красивого ювелирного изделия одну-две «денежки», причем обычно со смехом, с шутками-прибаутками, очень похожими на некие древние ритуальные оскорбления. Некоторые из этих украшений действительно были просто великолепны, изящной, филигранной работы или же, напротив, нарочито массивные, выразительные. Особенно мне нравились ожерелья, похожие на звездный дождь и состоявшие из множества пересекающихся спиралей. Несколько раз и мне давали поносить какое-нибудь украшение. Примерно тогда я и научился словам благодарности, звучащим примерно как «о бе к'а дде к'а». Некоторое время я, конечно же, все это носил, но вскоре передавал кому-нибудь другому. Хотя, если честно, мне ужасно хотелось оставить его себе.
