Дмитрий Скирюк - Драконовы сны
Вильям насупился и потянул из-за спины свой инструмент. Подстроил колки, прошёлся пальцами по струнам, взглянул на травника, на спящего мальчишку-эльфа, на остальных мореходов. Откинул кончики волос за уши, опустил глаза.
– Я спою песню, – сказал он. – Один мой друг когда-то написал её… Мне кажется, она немного про таких, как мы сейчас.
Он тронул струны.
Мне выдоха хватит на пол-оборота
И две полетевших струны.
На пол-оборота – взглянуть на кого-то
И выйти из этой страны.
И выйти из этого мира на волю,
Туда, где ни пальцев, ни струн,
Ни черного поля, ни белого поля,
Ни жадных мерцающих лун.
Кто скажет, зачем поднялась эта песня,
За кем улетела струна?
Нет песни чудесней, и знаешь – чудесней
Всего, что она не нужна.
Пустая работа до смертного пота
Тяни эту ноту, пока
Осталось дыханья на пол-оборота.
На пол-оборота колка.
На последних словах лютня неожиданно сменила ритм, а тихий голос барда вдруг окреп и подхватил мелодию, и дальше были уже новые слова:
Погоди, погоди, хоть немного постой!
Ты меня подожди на дороге простой.
Гравий или песок, то ли снег, то ли грязь…
«Подожди меня, Бог», – говорю я, смирясь.
Мне немного не надо и много не надо,
Я забыл все учебники жеста и взгляда.
Я забыл все слова и стою безъязыкий.
Лишь душа надрывается в каменном крике.
А дорога на Запад, всё тянет дорога,
К океану жестокой безрадостной влаги…
Погоди, погоди, остаётся немного.
Погоди, так немного осталось отваги.
Погоди, погоди! остаётся немного –
Только бисер молитв да единственный запах,
Не забытый в дороге.
Дорога, дорога,
Всё на Запад дорога,
на Запад, на Запад…
Сигурд и Жуга слушали, не прерывая барда ни движением, ни словом. Несмотря на то, что Вильям пел вполголоса, Тил всё-таки проснулся, приподнялся на локте и теперь тоже слушал, глядя в огонь. Бард пел песню за песней, про героев, про друзей, про забытые битвы, про то, как плохо идти одному. Царила тишина, но травник знал, что где-то там, за границей освещённого костром пространства, затаив дыханье, их слушают ещё двое, и слушают очень внимательно.
Кровь души сочилась на камни…
Оставшуюся ночь все трое не сомкнули глаз и жгли костры, а наутро двинулись в дальнейший путь. Когда корабль проплывал мимо скалистого утёса, Жуга разглядел на его вершине двух человек. Один из них помахал рукой. Варяги, как они ни были встревожены событиями прошлой ночи, не заметили ничего, и только Тил, перехватив взгляд травника, на мгновенье понимающе прикрыл глаза и чуть заметно ему кивнул.
– Они дружили с нами, – сказал он. – И всё ещё грустят от того, что мы ушли. Ты видел шрамы на его лице? Это сын вождя.
– Я догадался.
В этот миг взгляд Тила упал на странного вида нож из чёрного железа с глубоко источенным лезвием, который торчал у травника за поясом.
– Где твой кинжал?
Жуга усмехнулся.
– Считай, что я его потерял.
***К исходу седьмого дня после отплытия из Лондона попутный ветер утих, и моряки взялись за вёсла. Особой спешки, впрочем, не было – здесь проходило тёплое течение, и даже если не грести, а только править, кнорр так и так сносило к северу. День выдался необычайно солнечными и ясным. Пригрело. Разбившись на три смены, мореходы неторопливо работали вёслами. Корабль постепенно приближался к северной оконечности Британии.
Вильям стоял у борта кнорра, глядя вдаль. Молчал. Похоже было, что в последнее время барда снова посетило вдохновение. Он вытащил на свет свои бумаги и теперь частенько черкал в них пером, примостившись на скамейке возле мачты, где качало меньше всего. Скамейка в результате вся была в чернильных пятнах, моряки ворчали на Вильяма, но всё больше в шутку, чем всерьёз.
– О чём задумался? – спросил Жуга, подходя ближе.
– Да так, – рассеянно ответил тот, – пришла одна идейка. Стою вот, думаю, не удастся ли пиесу написать. Про остров, старого волшебника и его дочь. И про корабль. И чтобы буря была… Да, буря непременно! – глаза Вильяма широко раскрылись, загораясь вдохновенным огоньком. – И чтобы вызвали её! Знаешь, забавная такая вещица может выйти – ни драма, ни комедия, а так… И то и это.
– Ты сначала старое закончи, а уж потом за новое берись.
– Тоже верно…
Бард хотел добавить ещё что-то, но в этот миг послышался крик Сигурда.
– Хэй, там баскинг! – закричал рослый норвег, вставая и указывая на воду. – Глядите – баскинг!
Моряки вдруг разом побросали вёсла и метнулись к правому борту. Послышались смешки и шутки.
– Экая громадина!
– Греется, зараза…
– Неженка!
Жуга перегнулся через борт и разглядел в холодной синеве неподвижное продолговатое туловище огромной рыбы, выставившей морду из воды.
– Это что, – спросил он оказавшегося рядом барда, – кит?
– Китовая акула, – отозвался Вильям, из-под ладони глядя на морского великана.
– Дохлая?
– Живая. Спит. Моряки зовут их баскингами. Это по-английски значит, вроде как «греющаяся». Повезло нам – в это время года их нечасто увидишь.
– Точно, – Яльмар посмотрел на барда с уважением. – Они на глубину зимой уходят.
– Зачем?
– А Хёг их знает. Тоже спать, наверное. А по лету любят греться этак вот, на солнышке. Знатная зверюга, жалко только – несъедобная. Ну, ладно, посмотрели и будет. Вёсла на воду, ребята! Подналяжем, эхой! Завтра, если доберёмся до пролива, повернём на запад.
Он повернулся к барду.
– Где тебя высадить, рифмач?
Вопрос был более, чем своевременный. Они прошли и Халл, и Сандерленд, заливы Ферт-оф-Форт и Мори-Ферт. Остались позади Монтроз и Абердин и все другие земли скоттов. Британия была не бесконечна; острова Оркнейского архипелага были последним местом, откуда можно было возвратиться в Лондон без особого труда, а дальше к северу – на острова Шетландии Яльмар заходить не собирался. Вильям долго молчал. Взглянул на травника. Потупился.
– Нигде не надо, – наконец проговорил он. – С вами я хочу. Возьмёте?
Жуга нахмурился.
– Это ещё зачем?
– Вильям, – сурово сказал варяг, – хватит ерунду болтать. Мы здесь не шутки шутим, мы не знаем, чем всё кончится.
– Чем бы ни кончилось, – ответил тот, – я должен знать, что будет. А иначе не успокоюсь. Вы ведь всё равно потом обратно поплывёте. Рано или поздно, но поплывёте. А здесь мне какой резон сидеть? Кто по зиме меня в Англию повезёт?
Вильям умолк. Однако же ответа не последовало, и бард почувствовал, что должен им ещё что-то сказать, как-то выразить в словах свои чувства.
