Элизабет Кернер - Эхо драконьих крыл
Неожиданно он усмехнулся и произнес первые свои слова:
— Да ты и вправду любишь ее, так ведь?
— Сильнее, чем могу это выразить, — ответил я.
— Пойдемте-ка, дети, — сказал он и, взяв нас обоих под руки, повел к дому. — Нам много чего нужно сделать, а времени в обрез — если свадьба должна состояться в первый день Зимнего солнцестояния.
Ланен не в силах была говорить от переполнявшего ее счастья, а я не желал прерывать их безмолвной радости. Так, в тишине родственных уз, достигли мы поместья и зашли внутрь усадьбы через кухню.
Была уже поздняя ночь, когда все, что можно было рассказать, было рассказано. Я не мог угадать, что означало выражение лица Джеми, когда он переводил взгляд то на Ланен, то на меня, но было ясно, что в своем отношении к нам он не мог ошибаться.
Ланен утомилась первой и покинула нас, ссылаясь на усталость; но все мы прекрасно знали, зачем она оставила нас с Джеми наедине. Некоторое время он смотрел на меня молча. Я открыто встретил его взгляд, хотя мне трудно было удержаться, чтобы не рассмеяться.
— Что ж, рад, что кажусь тебе забавным, — сказал он неприветливо. — Что тут смешного?
— Прости меня, хозяин Джемет. Я гадал, намерен ли ты молча ждать, пока я не заговорю первым, как мы поступаем с малышами нашего рода, когда они проявляют легкое непослушание и не подчиняются старшим.
— Я не такой доверчивый, как Ланен, — ответил он. — Я не верю в чудеса. Где ты там прятался, в этой пещере, и как долго?
— Эх, малыш, — вздохнул я невольно. — Наши народы все еще не доверяют друг другу. Что может убедить тебя, что я тот, кем являюсь?
— Думаю, ничего. Если только ты не попробуешь эту свою истинную речь на мне, чтобы я услышал ее.
— Большинство из твоего народа… прости… Большинство людей глухи к Языку Истины, и за всю историю гедри лишь Ланен не оказалась таковой.
— Я желаю попробовать, — ответил он настойчиво.
Вздохнув, я встал. Я достал свой венец из заплечного мешка в углу, куда положил его, когда мы зашли. Водрузив его на голову, я сделал глубокий вздох, вспоминая, что последний раз надевал его, когда прощался со своими сородичами.
«Могу ли я обратиться к тебе, Джемет из Аринока? Говорит Вариен».
Я подождал.
— Ну? — спросил он. — Давай уж, попытайся.
Я попробовал снова, прибегнув к самой размашистой речи, на какую только был способен:
«Хозяин Джемет, я хотел бы убедить тебя в том, что является обыкновенной истиной. Я тот, кто некогда был государем кантри. Человеком я стал по воле Ветров и Владычицы. И Ланен, дочь твою, я люблю так сильно, что на острове драконов об этом будут помнить в песнях, даже когда мы все обратимся в прах».
Выражение лица Джеми не изменилось. Я снял венец.
— Извини, Джемет ..Я говорил, но ты не услышал.
— Что ж, ладно. Хоть попытался, — сказал он, и неприветливости в его голосе значительно поубавилось.
— И, несмотря на это, ты вполне удовлетворен. Я не понимаю.
Он слегка улыбнулся.
— Все-таки ты, должно быть, говоришь правду. Я видел на ярмарках шарлатанов, которые утверждали, что владеют бессловесной речью. Они морщили брови, стонали, вопили — много чего сопровождало их действия. А ты даже не дернулся. Ланен слышала тебя?
— Слышала, — раздался голос от двери. Это оказалась сама Ланен, такою я ее еще не видел: волосы ее были распущены, а одета она была в нежно-зеленое платье, колышущееся при каждом движении. Я был восхищен.
Ланен
— Спасибо тебе за твои слова, милый. Досадно, что Джеми не слышал их.
— Знаешь, девочка, в конце концов это уже не важно, — сказал Джеми, улыбаясь мне с легкой грустью. — Человек ли он или дракон, ставший человеком, все одно. Я никогда не видел тебя такой, Ланен. Ты вся так и сияешь. Стало быть, ты его так сильно любишь?
— Безумно, бесконечно, безотчетно — да, я люблю его, Джеми.
Джеми встал и протянул руку.
— Что ж, добро пожаловать, Вариен, кто бы ты ни был. Встань и повернись к огню, дай мне посмотреть в твои глаза.
Вариен
— Зачем? — спросил я, повинуясь ему.
— Их называют зеркалом души — я бы хотел увидеть что-нибудь в них.
Я послушно сделал, как он просил, встав на колени, чтобы ему было лучше видно (он был гораздо ниже меня).
Думаю, глаза мои его убедили.
Ланен с тех пор не раз мне говорила, что, несмотря на произошедшую со мной перемену, глаза мои, хотя и были человеческими, все же имели сходство с глазами Акхора, который видел тысячу и двенадцать зим. Думаю, Джеми увидел в них бессчетные годы, память, превосходящую всякое воображение. Или, быть может, он узрел мою любовь к Ланен и остался вполне доволен.
— Добро пожаловать, Вариен, — сказал он еще раз и, взяв меня за руки, помог подняться.
— Высоко ценю радушный прием твой, ибо ты ближайший родич возлюбленной моей, — ответил я церемонно. Собственная речь явилась для меня неожиданностью. Эти слова кантри использовали в подобных случаях, и, хотя я обучал им некоторых из нашей молодежи, в особенности Кейдру, я никогда не думал, что услышу их из собственных уст. — Боюсь, что я плохо подготовлен, поскольку не слишком знаком с принятыми у вас обычаями, хотя Ланен и пыталась кое-что объяснить мне. Если свадьба наша будет через три дня, что же я должен предоставить тебе взамен за столь редкий дар — за ту, что ты любишь как свою дочь?
— А каков обычай у кантри? — спросила Ланен, когда Джеми не ответил.
— Чаще всего ответным даром является песня, — ответил я.
— Тогда это меня устроит, — сказал Джеми с каким-то непостижимым выражением на лице. — В качестве приданого споешь на свадьбе новую песню перед тем, как произносить клятвы, — он взял меня за плечи. — Но знай, Вариен, что я отдаю тебе то единственное ценное, чем располагаю. Если не будешь обращаться с ней подобающим образом, я доберусь до тебя!
Ланен рассмеялась, не придавая значения его словам; но я знал, что он говорил вполне искренне. И я был благодарен за его прямоту. Я начал понимать, что подобное встречается весьма редко у любого народа.
Следующие три дня и три ночи я провел в работе над своим свадебным даром. Я открыл, что при необходимости способен обходиться совсем коротким сном, который требовался кантри для отдыха. Это было кстати, поскольку прежде у меня не было бы возможности попробовать свой новый голос. Он звучал теперь совершенно по-иному, и у меня ушло некоторое время на то, чтобы приноровиться к нему; однако я всю свою жизнь упражнялся в пении и довольно быстро пришел к наилучшему решению. С мотивом было все ясно: я намерен был использовать в песне настроение нашего полета; наиболее сложным оказалось подобрать выразительные слова на другом языке. Сами по себе они вышли отнюдь не— безупречными, однако вкупе со всем творением производили вполне достойное впечатление — для начала это было очень даже неплохо.
