Ольга Денисова - Вечный колокол
Он не знал, почему лес казался ему спасительным, и только оказавшись в нем, почти по пояс в снегу, почувствовал, как ужас отпускает его, как ощущение безвыходности постепенно тает, и ночной морозный воздух холодит лицо… А на место напряжения приходит головокружение и слабость.
Волот опустился на колени и закрыл лицо ладонями, не желая думать ни о чем. Холод не мешал ему и не пугал, напротив, успокаивал и баюкал. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем дядька сильными руками вытащил его из сугроба и понес назад — в терем. Может быть, князь и уснул у него на груди, обхватив руками жилистую шею старого вояки, потому что вспоминал потом только множество лиц и факелов со всех сторон, а самой дороги назад не помнил.
В спальне горели свечи, много свечей, трещали дрова в печи, а Волот, жалкий, дрожащий, как промокшая мышь, сидел на лавке, завернутый в меховые одеяла и держал ноги в корыте с горячей водой.
Дядька ворчал что-то себе под нос, и ругал вроде как не Волота, что было странно. Во всяком случае, отчетливо слышались слова: «напугал ребенка» и «леший его забери». Волот тянул из кружки горячий, пахнущий пряными травами мед, и боялся спросить, о ком дядька ведет речь. Князь вообще боялся думать о происшедшем, не потому, что ему было страшно вспоминать об этом, нет — как только рядом с ним появились люди, как только вокруг загорелся огонь, его ночные страхи рассеялись, и теперь он стыдился самого себя и скандала, который поднял на ноги весь двор. Хорош князь, ведущий войска на битву, если он среди ночи бежит из терема как заяц, кричит и сворачивает на своем пути кадушки и лавки.
— Ну как, княжич, согрелся немного? — заботливо спросил дядька, присаживаясь перед ним на одно колено.
Волот кивнул.
— Это Вернигора, черт его задери…
— Вернигора? — у Волота вытянулось лицо, и только тут он вспомнил, что тот сегодня ночевал в тереме — не поехал в университет, собирался всю ночь сидеть с какими-то бумагами. Но как же он мог его не узнать? И что Вернигора делал возле его двери?
— Нехорошо, конечно, так про него говорить, здравия ему… — вздохнул дядька, — за доктором Велезаром послали, глядишь, он поможет.
— С ним что-то случилось?
— Случилось, случилось! Масло в лампе вспыхнуло, уж как — ума не приложу, лицо ему обожгло сильно, глаза главное… Он свечу к фитилю поднес — а оно полыхнуло. Хорошо, огонь никуда не перекинулся. А он-то не видит ничего, не знает — может, тлеет где? Там же у него свитки эти… Да и больно как! Он говорит, искал лестницу вниз, а вышел на лестницу вверх, хотел хоть меня разбудить. И соображал, наверное, плохо. Попробуй, ослепши, найди! Кричать не стал, не хотел панику устраивать, ну да все равно без нее не обошлось.
Волот обмер: все встало на свои места! И крик, который его разбудил, вовсе не был криком ворона. Он представил, как ослепший человек с обожженным лицом ищет в огромном тереме хоть кого-нибудь, хоть одну открытую дверь, бьется об углы, роняет светцы, скользит руками по стенам, и никого не находит. А он-то сам! Смерть за ним пришла! Правду говорят: у страха глаза велики! Вместо того, чтоб помочь, перепугался и сбежал, да еще и всех перебудил. Позор…
До приезда доктора Велезара он так и сидел, завернувшись в одеяла, и ему было стыдно пойти к Вернигоре, а, наверное, стоило это сделать — хотя бы пожелать тому здоровья и попросить прощения за свою глупую выходку. Он слышал, как открывались ворота, и тройка резвых коней, позвякивая бубенцами, заходила на хозяйственный двор, слышал голос доктора, и голос дядьки, спустившегося его встречать, и почему-то сразу успокоился, словно передал тяжкий груз ответственности за то, что происходит, в надежные руки.
Доктор поднялся к Волоту в спальню, когда дядька уложил того в постель, закутав ноги в теплое и мягкое сукно — прошло не меньше часа, он долго был у Вернигоры.
— Ты не спишь, мой мальчик? — спросил Велезар, переступая порог.
— Нет, — ответил Волот и хотел подняться.
— Не вставай, тебе нужно быть в тепле. Я посижу с тобой, если ты не против.
— Я не против, — улыбнулся Волот, — как Вернигора?
— Ничего хорошего, конечно, но, будем надеяться, он поправится. Ожог глаз всегда очень опасен, даже несильный.
— Он может ослепнуть? — Волот привстал.
— Это зависит от него самого, оттого, насколько легко или тяжело пойдет выздоровление. Я не берусь ничего предсказать.
— Мне так жаль… — Волот сжал кулаки, — а я был так глуп!
— Вот об этом я и пришел поговорить. Ты расскажешь мне, что произошло? Меня немного встревожил твой поступок.
— Да чего там… — засопел Волот, — я просто испугался.
— Согласись, ты не пугливая девушка и не маленький мальчик, ты воевал и ничего не боялся… Почему же тут ты испугался настолько, что босиком побежал прочь от Городища? Было бы естественным позвать людей на помощь, если уж на то пошло.
И Волот рассказал доктору все — о своих ночных страхах и ощущении безвыходности. О том, что принял Вернигору за смерть, которая за ним пришла. О том, что не хотел видеть людей, хотел только освободиться, бежать и бежать подальше от всех.
— Мне не нравится твой рассказ, — покачал головой доктор, немного помолчав, — мне не нравится то, что с тобой происходит. А до этого когда-нибудь ты ощущал что-то подобное?
— Я же рассказывал тебе… Тогда, по дороге из Пскова. Я думал, что угорел… Но сегодня это было гораздо сильней.
Доктор снова качнул головой и повторил:
— Мне это не нравится.
Волот помолчал немного, а потом все же спросил с замирающим сердцем:
— Ты думаешь, меня хотят отравить?
— Нет, мой друг. Нет. Это не яд. Но это очень похоже на первые признаки одной болезни… Тяжелой болезни… Я бы не стал тебя пугать, но я никогда не обманывал ни одного своего больного, потому что борьба за выздоровление — наше с ним общее дело. И чем раньше мы начинаем бороться — тем легче нам победить. Я завтра привезу тебе лекарство. А ты обещай мне рассказывать обо всем, что с тобой происходит.
Болезней Волот не боялся, обычно поправлялся быстро и не мог себе представить, почему доктор столь озаботился его здоровьем.
Весна не спешила — до комоедиц[17] стояли морозы, а после подул сырой северо-западный ветер, принес тучи, полные тяжелого мокрого снега, и зимний холод сменился промозглой сыростью.
Вернигора не выздоравливал — с той памятной ночи он так ни разу и не открыл глаз. Волот ездил к нему в университет, и видел, что повязки с лица ему сняли — шрамы, конечно, остались, но не страшные, не уродующие: доктор Велезар говорил, они сойдут через год-два. А вот из глаз главного дознавателя сочился гной, он не мог даже приподнять век, и с каждым днем доктор качал головой все горше и горше, а сам Вернигора отчаивался все сильней. Он не умел болеть: пытался заставить писарей читать ему вслух, надеялся довести до конца те дела, которые начал, но только раздражался без меры, ругался на своих помощников, запирался в спальне и по многу часов не выходил оттуда.
