Танит Ли - Героиня мира
Мановением руки Ретка приостановил взметнувшийся в воздух гомон, подождал, пока тот не осядет, и наконец воцарилось потрясающее безмолвие, заполненное звоном колоколов.
— Существует ряд идей, — сказал Ретка, обращаясь ко всем нам, — о которых нам часто доводилось слышать. Мол, следует подождать, пока не начнется свара между тулийцами и Саз-Кронией, Северным Медведем. А тогда прокрасться подобно шакалам и куснуть Тулию за бок, сыграв на руку противнику. Но тем самым предполагается, что Китэ — питомник, где разводят трусов. Друзья мои, неужели нам не хватает храбрости? — Он взмахнул руками, дирижируя толпой, и люди закричали: нет, они не трусы, только не они, — не смолкая до тех пор, пока его жест не восстановил тишину. — Значит, малодушные уловки не для нас. Не для Эбондиса, не для Китэ. Так что же делать? Мы заявим королю Тулии без обиняков: сир, мы чтим вас, но мы не тулийцы. Дайте нам свободу — или мы возьмем ее сами. — Толпа разразилась в ответ ревом. Ретка улыбнулся, его улыбка предназначалась для всех и каждого. Безбрежная сила, крывшаяся за его речами, заполнила все небо, но он говорил, обращаясь к каждому человеку лично, он шептал им на ушко в то время, как подобный гулу органа звук разносился по всей площади, по спускавшимся к ней улицам, среди окон и крыш, где толпились зрители. — Дети мои, вы согласны со мной, — сказал он, — вам нужна свобода. Да и какому живому существу она не нужна? Положим конец рабству, не станем больше платить ни десятины, ни налогов, не будем следовать чужим законам, учрежденным на материке. Если мы и пойдем сражаться на их стороне, то в качестве свободных людей. Со своими командирами и под своими знаменами.
И тут толпа на какое-то время вырвалась у него из рук, и завопила, и принялась распевать песню, ставшую в последние дни как бы гимном борцов за независимость. Бодрый, легко запоминающийся мотив. Даже я смогла бы пропеть ее вместе с остальными, только я не стала.
Когда волнение пошло на убыль, Ретка извлек письмо. Он сказал, что его прислал губернатор, а затем прочел вслух это короткое немногословное послание, меж строками которого скрывался глубочайший смысл.
Губернатор полностью доверяет Зуласу Ретке. Он препоручает ему заботу об Эбондисе. Проницательность и рвение Ретки послужат губернатору ориентиром в вопросах достижения независимости.
Затем на середину площади протолкались гвардейцы Они взяли на караул, и Ретке торжественно вручили ключ от города. Он принял его и со смехом сообщил нам, что ключ тяжестью превосходит лежащие у него на сердце заботы.
Я снова откинулась на спинку сиденья, чувствуя себя вконец измученной. Этот человек жаждет власти и ничего иного, он отберет у Тулии Китэ и сам станет на нем править. Ни война, ни принятый среди королей образ действий не претят ему. И то и другое небезынтересно для него. Возможно, он и сам займется тем же.
Быть может, именно это и подметил в нем Фенсер и почувствовал отвращение, найдя изъян в золотом образе вождя, за которым готов был проследовать сквозь ад к непорочной чистоте победы или смерти? Откуда мне знать. Мы с Фенсером чужие друг другу. Хоть он и говорил о возвращении, я поняла еще тогда, что он больше не вернется ко мне. Я познала неподдельный ужас этой вежливой шелухи.
Запряженные в карету лошади ржали, толпа колыхалась и орала, звонили колокола, трещали ракеты фейерверка, наносившие на кожу ночи сурьмяно-розовую татуировку.
Я вспомнила дорогу к дому Сидо от площади суда. Мне почудилась в этом доля иронии и доля справедливости. Идти недалеко.
Выйдя из экипажа, я начала пробираться сквозь толпу из сотен женщин и мужчин, я настолько отупела и утратила восприимчивость, что уже не обращала внимания ни на усилия, которых мне это стоило, ни на ругань, ни на заигрывания.
Спустя некоторое время я пробилась сквозь живую чащу и вышла на какие-то косые улицы, предметом гордости которых служила горстка фонарей. Здесь царило почти полное безлюдие, хотя половина дверей была настежь, а в окнах горел свет. Двери в доме Сидо оказались заперты, но по крайней мере один из ее слуг остался на месте, он и впустил меня. Глаза у мальчика сияли; увидев меня, он воскликнул:
— А где госпожа? Где господин?
— Они придут попозже, — ответила я. (Кого он имел в виду, Обериса или Ретку?)
Сегодня ночью люди станут плясать на улицах. Когда колокольный звон начал стихать, я сразу услышала, как в одном из садов оркестр наяривает тараску.
Я решила, что Сидо неспособна ощутить досаду. Но на всякий случай у меня есть веская причина для отсутствия, женское недомогание. Кровь вытекала еле-еле, как во время осады, как в ту зиму, когда шло отступление, и после нее… казалось, самочувствие мое только ухудшилось из-за скудности приношений богине.
Я поднялась к себе в комнату и стала готовиться ко сну, а затем легла в постель; впереди опять замаячила еженощная изнурительная встреча с шершавой поверхностью забвения.
Но городские шумы: музыка, одобрительные возгласы, стук колес, даже еще один залп пушек, донесшийся с холма, — не давали мне заснуть. Мне припомнились ночи во время осады моего города, когда сон ускользал от меня, если пушки молчали.
2— Малочисленная группа их войск стоит в Кисаре, да еще батальон в Гермионе. Любимый замок губернатора расположен на северо-западе, он стянул к нему своих гвардейцев, среди которых имеется всего один тулиец, командир. На данный момент этим и ограничиваются вооруженные силы тулийцев, находящиеся на острове. Из надежного источника мне сообщили, что гражданскому населению уже удалось захватить без кровопролития два гарнизона, о которых я упомянул.
Ретка стоял в гостиной под зеркалом в черепаховой оправе, там, где распрощались мы с Фенсером. День в разгаре, зал до последнего дюйма заполнен густой жарой, окрашенной в цвет меди, а кресла, на которых мы сидим, исполосованы колкими лучами света, проникшими сквозь окна, увитые плющом. Мы участвуем в собрании важных персон. На нем присутствуют столпы эбондисского общества с женами или своими дамами. Мы сошлись вместе, чтобы попить мятного чаю, ароматных ликеров, белого, как вода, вина. Но беседа мгновенно превратилась в политические дебаты. Дамы по большей части молчали. Ретка, хозяин в городе и в доме Обериса, разглагольствовал, заняв место в центре сцены. Вопросы и скептические замечания сыпались на него словно стрелы, он мастерски парировал выпады, а затем одним умелым ударом доносил собственную мысль до сознания спорщиков.
— Тулийцы, — сказал он, — на протяжении весьма долгого времени полагались на слабодушие и мягкотелость, на безоговорочное приятие неприемлемого. Мы превратили Эбондис в центр перерождения Китэ. И послали отсюда сообщение о новом положении дел.
