Чайна Мьевиль - Шрам
«Да им всего-то нужно вызвать противников на возражения — пусть себе болтают, — подумала Беллис. — Шрам, судя по всему, уже близко. Если они правы, если этот Шрам существует, то мы наверняка скоро будем там».
Стоявший чуть позади Любовников Утер Доул встретился взглядом с Беллис, и только теперь она поняла, что сделала в ночь мятежа, чем рисковала. Она вломилась в его комнату и украла вещицу пришельцев, а потом отдала ее прямо в руки этим убийцам. Но она просто слишком устала от страха и теперь уже не чувствовала его.
Когда речь закончилась и толпа разошлась, Доул подошел к Беллис, не выказывая никаких чувств — ни враждебности, ни дружелюбия.
— Что случилось? — тихо спросил он. — Вы были в моей комнате, вы взяли ее. Я нашел ее осколки на полу в тюрьме. Там же был и плавник мага, полусгнивший. Я сжег его. Значит, им не это было нужно?
Беллис покачала головой.
— Они пришли не за этим. Я думала, что все дело в этой фигурке, что из-за нее они… Извините, что сломала замок. Я хотела избавиться от них. Они говорили, что уйдут, когда получат то, что было у них украдено. Это они… Фенека…
Доул кивнул.
— Он жив, — прошептала Беллис, спрашивая себя — а жив ли он все еще?
Глаза Доула на миг распахнулись.
Беллис ждала. Она с усталым волнением задавала себе вопрос: что он сейчас сделает? У Доула было немало поводов, чтобы наказать ее. Она лишила Армаду волшебной фигурки, ничего не получив взамен. Без всякой на то нужды. Или между ними все же оставалось подобие прежней близости?
Но в его поведении, казалось, не было ничего, кроме прямоты и смирения перед фактом, и Беллис ничуть не удивилась, когда он наконец кивнул, развернулся и пошел прочь по палубе. Глядя на него, она чувствовала себя униженной. Что об этом думают Любовники? Беллис не могла себе представить, что Любовники вот так запросто откажутся от волшебного плавника. Неужели им все равно?
«А может, они и не знают? — вдруг подумала она. — А если они знают, что фигурка исчезла, то знают ли, что по моей вине?»
В тот вечер к ее дверям пришел Флорин Сак. Беллис была удивлена.
Он стоял на пороге и смотрел на нее. Глаза у него так налились кровью, кожа так посерела, что он был похож на наркомана. Флорин с неприязнью смотрел на нее несколько секунд, потом сунул ей пачку листов.
— Вот, возьмите, — сказал он.
Листы были вдоль и поперек исчирканы каракулями: Беллис узнала лихой, корявый почерк Шекеля. Список слов, которые он хотел запомнить, ссылки на рассказы в украденных книгах.
— Вы научили парнишку читать, — сказал Флорин. — И ему это нравилось. — Он встретился с ней взглядом; на лице застыло выражение безразличия. — Может, вы хотите это сохранить, чтобы вспоминать его.
Беллис смотрела на него, потрясенная и смущенная. Она была человеком совсем другого склада. Хранить сентиментальные, идиотские напоминания о покойниках вовсе не отвечало ее нраву. Даже после смерти отца и матери у нее не осталось ничего такого. С какой стати она должна хранить то, что напоминает об этом парнишке, которого она почти не знала, — независимо от того, как она переживала его смерть?
Беллис почти что отказалась взять эти бумаги. Она почти сформулировала отказ — она, мол, не заслуживает их (словно можно заслужить драные листы бумаги), но два соображения остановили ее.
Одним было чувство вины. «Не убегай от него — это трусость», — подумала она. Она не хотела разрешить себе спрятаться от этого чувства. Ее личное отношение к смерти не имеет значения, сказала она себе, какие бы удобные доводы оно не подсказывало ей, чтобы отвергнуть этот дар. А кроме чувства вины было еще и уважение, которое Беллис питала к Флорину Саку.
Он стоял перед ней, держа эти листы, которые, видимо, были дороги ему, и предлагал их той, которая принесла ему столько боли. И не потому, что они разделяли одно и то же горе. Он принес ей эти бумаги, потому что был хорошим человеком и думал, что и ей будет не хватать Шекеля.
Пристыженная Беллис взяла бумаги со словами благодарности.
— И вот еще что, — сказал Флорин. — Мы его хороним завтра. — Голос его на слове «хороним» сорвался. — В Крум-парке.
— Как?.. — начала было удивленная Беллис. Армадцы устраивали своим мертвецам морские похороны. Флорин движением руки отвел этот вопрос.
— Шек в душе вовсе не был… морским животным, — тщательно подбирая слова, сказал он. — Он был прежде всего городским парнишкой, и, потом, есть ведь традиции, от которых, как я думал, я уже успел отречься… Я хочу знать, где он лежит. Когда они сказали, что не позволят мне это сделать, я им ответил: пусть попробуют меня остановить.
— Флорин Сак, — окликнула его Беллис, когда он повернулся и хотел было идти. — Почему Крум-парк?
— Вы когда-то ему рассказывали об этом парке, — сказал он. — И он сам туда ходил, и ему там нравилось. Я думаю, Крум-парк напоминал ему Строевой лес.
Когда он ушел, Беллис расплакалась и никак не могла остановиться. Она свирепо предупредила себя: чтобы это было в последний раз.
Служба была короткая, неловкая и мучительная. Теологическая смесь, смиренное обращение к богам Нью-Кробюзона и Армады с просьбой присмотреть за душой Шекеля.
Никто не знал, каких богов чтил Шекель и чтил ли вообще.
Беллис принесла цветы, украденные с красочной клумбы в другом углу парка.
Аванк тащил город курсом на восток-северо-восток, постепенно замедляя свой ход. Никто не знал, насколько тяжело он ранен. А рисковать еще одним глубоководным аппаратом и экипажем власти не хотели.
В дни после войны, а в особенности после похорон Шекеля Беллис никак не могла сосредоточиться. Много времени она проводила с Каррианной, которая была так же подавлена и категорически отказывалась обсуждать, куда движется город. Сосредоточиться на их путешествии было нелегко, а представить, что произойдет, когда они прибудут на место, — вообще невозможно.
Если ученые Саргановых вод не ошибались, то город приближался к месту назначения. Еще две недели, а может, одна — такие слухи передавались из уст в уста. Еще два-три дня, и Армада достигнет раны в этом пустом море, и тогда вступят в дело скрытые двигатели и тайная наука, и все возможности, что существуют вокруг Шрама, будут добыты.
Атмосфера была насыщена ожиданием и страхом.
Когда Беллис открывала утром глаза, ей иногда казалось, что воздух стал колючим, словно вокруг нее пробудились силы, которых она не понимает. Начали распространяться странные слухи.
Поначалу это были игроки, шулеры в ночных игорных заведениях квартала Ты-и-твой. Рассказывались истории о том, как карты менялись еще до того, как их успевали объявить, цветные наряды той или иной масти мелькали, как в калейдоскопе, на одно мгновение тускнели, а затем карты образовывали ту или иную комбинацию после сдачи.
Рассказывались истории о навязчивых духах, браунерах и келкинах, невидимо носящихся по городу, перемещающих вещи с места на место. Предметы обнаруживались в нескольких дюймах от того места, где они были оставлены, в местах, где они вполне могли быть оставлены, но не были. Случалось, что кто-то ронял вещицу и она разбивалась, а потом оказывалась целой, и выяснялось, что, может, никуда она не падала, а лежала с краю и ждала.
«Шрам, — думала Беллис, впадая в тупое недоумение. — Он сочится».
Море и небо совсем неожиданно стали опасными. Появились дождевые тучи, пролились страшным дождем и совсем неожиданно снова исчезли, почти не задев города, обойдя его стороной. На пути Армады стали встречаться полосы, где буйствовали стихии. Волны на узком, ограниченном участке внезапно становились пенистыми, высокими, хотя рядом воды были спокойными и прозрачными.
Флорин перестал плавать, он лишь окунался каждый день. Он боялся долго оставаться в воде. Звук и свет, исходившие из морских глубин, — эманации чего-то невидимого — теперь были настолько сильны, что их видели и слышали даже наверху, в городе.
Иногда Армада проплывала мимо скоплений разумных водорослей, а случалось, в волнах были видны какие-то другие создания — они двигались и не поддавались идентификации, потому что выглядели одновременно живыми, произвольными и искусственными.
Бруколак по-прежнему мучился на мачте и не умирал. Палуба под ним была изгваздана выделениями.
Бродя по палубам и коридорам «Гранд-Оста», Беллис за тихими городскими шумами различала слабые звуки загадочной музыки. Проследить ее источник было затруднительно — звуки были мимолетными и в разное время раздавались непредсказуемо в разных местах. Беллис напрягалась, ловя отдельные отрывки. Музыка была уродливой и пугающей — комбинация полутонов, минорных аккордов, изменчивых ритмов. Похоронный марш, заглушаемый резкими струнными пассажами. Услышав эту музыку во второй раз, Беллис поняла, что она идет из комнаты Утера Доула.
