Гай Кей - Песнь для Арбонны
Но Аэлис умерла первой, а вместе с ней почти наверняка и ее сын. Никто не мог быть полностью в этом уверен, хотя все знали, что она сказала своему мужу на смертном одре насчет отцовства ребенка и — тем самым положила начало ужасной, пагубной вражде, с тех пор определявшей жизнь в Арбонне. С Уртэ невозможно было даже заговорить об этом. Однажды Беатриса попыталась, в конце того года после смерти Аэлис, и получила самый яростный отпор в своей жизни. Им пришлось бы подвергнуть герцога Миравальского пыткам, чтобы попробовать заставить его заговорить. И он бы не заговорил, они все это понимали: он даже под пытками не сказал бы, что случилось с ребенком.
Даже правитель Гибор не сумел погасить то, чему положила начало Аэлис в ту давнюю ночь в отношениях между Талаиром и Миравалем. Поэтому в поисках выхода он попытался заставить Беатрису перестать быть жрицей, вернуться в Барбентайн, готовиться к замужеству и к тому, чтобы самой родить ребенка.
Именно тогда она дала себя ослепить в том маленьком храме в горах Гётцланда, решилась на шаг, которого не делала многие годы ни одна из жриц, навсегда связав себя с Риан. Она стала верховной жрицей два года спустя и переехала на остров.
Ее отец так до конца ее и не простил. Это всегда причиняло ей боль, потому что она его любила. Не так, как его любила мать, со всей неумирающей страстью души, и даже не так, как ее сестра Аэлис, любовь которой была сложной и требовательной. Беатриса слишком хорошо знала слабости отца и его недостатки, она слишком хорошо его понимала, чтобы так любить: она понимала его гордость и то, как он хотел управлять слишком многим и самыми разными способами, держать в своих руках поводья всего и всех. Конечно, она это понимала: ей тоже мешал этот порок. Она была дочерью Гибора. Но ее призвание служить Риан было искренним, призванием всей жизни, она поняла это еще в юности.
К ее изумлению, мать ее поняла тогда. Синь, прекрасная и блестящая, как драгоценная жемчужина, при свете факелов Барбентайна, понимала очень многое всегда. Душа Беатрисы сегодня ночью болела за нее, когда она представляла себе мать в зимнем замке, когда она только что получила жестокие известия и к ней пришло ужасное, сокрушительное понимание, что она, возможно, станет правительницей Арбонны во времена окончательной гибели страны.
Сова снова заволновалась, это было предостережением. Беатриса обдумывала варианты своих действий. Она могла сама отправиться на север, покинуть остров — то место, где ей могут быть дарованы власть и предвидение, чтобы отдать свои силы смертной женщины, всю доступную ей мудрость матери тем, кто сейчас остался с графиней.
Она им не нужна, поняла Беатриса, остро ощущая свою беспомощность. Она может давать советы во время мира, может собирать сведения у своей сети осведомителей, но что она знает о войне?
Пришло время мужчин, с горечью сказала себе Беатриса. Блестящая ирония. Арбонну хотят уничтожить из-за женщин, потому что богиня пользуется их любовью и преданностью вместе с Коранносом на небесах, потому что ею сейчас правит женщина, из-за символов и музыки Двора Любви, из-за изящества женщин, таких, как Синь и Ариана. И все же теперь, когда все это пришли уничтожить мечом, топором и огнем, когда угроза насилия и сожжения стоит перед взором каждой женщины в Арбонне, стоит ей только закрыть глаза — именно мужчины должны их спасти.
И, несмотря на более чем двадцатилетние усилия ее отца при его жизни, а после усилия ее матери, несмотря на терпение, уловки и даже попытки Гибора наложить строгий запрет, два самых могущественных человека Арбонны по-прежнему ненавидели друг друга с неистовством и самозабвением, которые никогда их не покидали и никогда не покинут и никогда не позволят им действовать сообща даже для того, чтобы спасти себя и свою страну.
Беатриса это знала. И почувствовала отчаяние, чуть не захлестнувшее ее. Вот что всегда было слабостью в самом сердце современной Арбонны, вот почему им грозило уничтожение. Не потому, что ими правила женщина. Не из-за предполагаемой слабости их коранов — это была ложь, явная ложь. Не из-за развращающего влияния трубадуров и их музыки: в их процветающем искусстве не было никакого разврата. Их угрозой, их уродливой раной были Талаир и Мираваль.
Ее сестра Аэлис, подумала Беатриса с застарелой, непримиримой обидой должна ответить за многое.
Наверное, так думать несправедливо; Ее мать твердила ей об этом снова и снова уже много лет. Несправедливо или нет, она так думала, и будет так думать до самой смерти, и умрет, вспоминая Аэлис, смуглую и стройную, чересчур гордую, с ее железной волей и склонностью ничего не прощать.
Бертран тоже этим отличается, подумала Беатриса. Как и Уртэ. А затем ей в голову пришла новая мысль, когда она снова протянула руку, чтобы погладить встревоженную сову: «Как я».
— Ох, Аэлис, — вслух пробормотала она. — Ох, сестра, не начали ли мы все умирать в ту ночь, когда умерла ты, с новорожденным или без него?
Она подумала, что это возможно. От событий расходятся круги, и иногда очень далеко, по темным озерам времени и мира.
Бриссель снова встрепенулась на ее плече, потом вдруг сжала острые когти знакомым ей образом. Это всегда происходило так: без всякого предупреждения она могла ощутить присутствие богини. Затаив дыхание, ощущая знакомое ускоренное биение сердца, Беатриса ждала и получила ответ, который ее успокоил, при помощи картинок в темноте. Они вихрем кружились, обретали форму, словно явились из какого-то первобытного тумана времени еще до сотворения мира.
Она увидела два замка и сразу же их узнала. Мираваль и Талаир — она всю жизнь знала эти две гордые твердыни. Быстро промелькнули другие образы: арка, невероятно древняя, массивная, внушающая смирение, барельефы воинов и завоевателей вырезаны на ней, словно предостережения из далекого прошлого. А затем, когда верховная жрица Риан перевела дыхание судорожным вздохом любви и боли, который не смогла сдержать, она мысленно увидела озеро, маленький, изящный островок посреди него, три столба дыма, поднимающиеся, подобно мечам, прямо в безветренное зимнее небо. Последним она увидела дерево. Затем картинки исчезли, и снова осталась лишь темнота и Бриссель у нее на плече.
Это всегда приходило вот так и уходило, никогда по принуждению, никогда в ответ на мольбы. Богиня иногда помнила о своих детях, а иногда забывала о них по прихоти своей природы. Она могла осыпать дарами, подобно благословенному дождю весной, или повернуться спиной и позволить льду или огню делать свое дело. У нее было лицо смеха и лицо страсти, выражение истинного сочувствия и устрашающее лицо судьи. По учению Арбонны из них двоих именно бог Кораннос был добрее. Риан их терпела и любила, но могла быть жестокой, как жестока природа. Именно бог всегда помнил о своих смертных детях и всегда видел их страдания на земле. Так проповедовали в Арбонне многие поколения.
