Карина Демина - Ведьмаки и колдовки
…агент тяжело вздохнул. По долгу службы ему приходилось читать много удивительных историй.
В Гданьском парке было многолюдно.
Бархатный сезон.
Бархатная трава, которую по утрам поливают, бархатные поздние розы темно-красного колеру, бархатный воздух, напоенный многими ароматами, и бархатный жакет, поелику по утрам уже прохладно: чувствуется близость осени. И Габрисия с тоской отметила, что еще немного, и ее мутить начнет не то от обилия бархата, не то от кавалеров. Очередной вышагивал рядом, неся кружевной зонт с видом таким, будто бы это не зонт, а знамя, и говорил, говорил… о любви своей и о себе тоже.
Иногда вспоминал о Габрисии.
И тогда начинал восхвалять удивительную ее красоту… и странно… ведь хотелось же, чтобы считали красивой, чтобы любили… и восхваляли… и получается, сбылась тайная ее, детская мечта — стала Габрисия не просто красавицей, но первой во всем королевстве.
Вот только хваленый венец оказался чересчур помпезен, неудобен и тяжел.
Платина. Алмазы.
И странное разочарование…
Откуда оно?
— Ваши очи столь прекрасны, что сил нет в них глядеться, — сказал пан Вильгельминчик громко, должно быть, чтобы Габрисия точно расслышала.
А заодно уж две девицы, которые синхронно вздохнули. Видно, их очи никому настолько прекрасными не показались.
— Не глядитесь тогда. — Габрисия проявила великодушие, но его не оценили.
— Не могу не глядеться!
— Почему?
— Сил нет!
— Экий вы… бессильный…
Пан Вильгельминчик сам по себе был хорош. Высок. Статен. И лицо мужественное, открытое, хоть портрет рисуй…
…вчера вот рисовали, остановившись на аллее, которую облюбовали живописцы, и пан Вильгельминчик, присев на низенькую скамеечку, позировал. А портрет же, писанный углем, но довольно точный, пусть и слегка приукрашенный, вручил Габрисии.
На память.
— Вы шутите, дорогая Габрисия, — наконец догадался он. — У вас прелестное чувство юмора!
И засмеялся.
…не бедный…
…и должно быть, ему действительно симпатична Габрисия. Быть может, он даже вполне искренне уверен, что влюбился и что любовь эта — самая настоящая, которая до конца его жизни…
…и чего, спрашивается, Габи надо?
— Дорогая Габрисия! — Кавалер встал на одно колено, правда предварительно кинув на травку платочек. Оно и верно, пусть травка с виду бархатная, но на деле-то пыльная, грязная, а у него штаны белые… — Я имею сказать, что люблю вас от всей души.
И из кармашка коробочку достал бархатную, вида характерного. Пальчиком крышку откинул и протянул:
— И буду безмерно счастлив, если вы станете моею женой!
Девицы, которые прогуливались в отдалении с видом таким, что будто бы сами по себе гуляют и вовсе не подсматривают, остановились.
Зашептались.
Раскрыли веера, смотрят на Габрисю, на пана Вильгельминчика, которому явно неудобно стоять на колене и с зонтиком в одной руке, а с кольцом в другой. И вообще на редкость дурацкий у него вид… и чем дальше, тем более дурацким он кажется… и надо бы ответить.
Хмурится пан Вильгельминчик.
Чего ждал? Восторга?
Он ведь привык, что им восторгаются… красавец… и она красавица… ныне титулованная… не стыдно в обществе показаться, да что не стыдно, такой женой и похвастать можно… идеальная пара, почти как в ее, Габи, прежних мечтах. Только сбывшиеся, они имеют какой-то горьковатый привкус.
— Нет, — сказала она и коробочку закрыла. — Извините, но нет.
— Почему?!
Какое искреннее недоумение.
И обида.
Он ведь завидный жених. В «Гданьской хронике» идет под пятым номером списка самых завидных женихов. И многие девицы счастливы были бы обратить на себя внимание пана Вильгельминчика. И он обращал, правда, не на девиц, поскольку с ними связываться себе дороже, но все ж таки…
— Дорогая Габрисия, — он неловко поднялся и сунул зонт под мышку, — понимаю. Я слишком тороплю события, однако же подумайте, разве вы найдете пару более достойную вашей красоты?
Тут он несколько покривил душой, поскольку в той же «Хронике» имелись и первые четыре пункта, но сын мэра был связан обязательствами, да и про иных ходили такие же слухи, так что пан Вильгельминчик в будущем году имел все шансы получить почетное звание самого завидного холостяка.
— Красоты? — странным голосом переспросила она. — Красоты… вас только она интересует?
— Что? — Пан Вильгельминчик вопроса не понял. — Конечно… вы же красивы.
— А если перестану быть красивой?
— Как?
— Как-нибудь… скажем, ваша ревнивая полюбовница в лицо кислотой плеснет…
— У меня нет ревнивых полюбовниц…
— Или заболею… к примеру, оспой… проклянут… да мало ли что в жизни приключиться может.
Престранный разговор ставил пана Вильгельминчика в весьма неудобное положение, куда более неудобное, нежели недавнее, с зонтиком и кольцом.
— Просто представьте, что я, ваша супруга, стала вдруг… уродлива. Что тогда?
— Н-ничего… наверное. — Пан Вильгельминчик попытался представить, но получалось не очень хорошо. Его жена уродлива?
Боже упаси!
— А хотите, я скажу что? — Габрисия наклонилась к самому уху. — Вы тогда расстроитесь. И спросите себя, в чем же так перед богами провинились. Вы решите, что наказали вас. И, не желая быть наказанным, сошлете неугодную супругу в какую-нибудь глухую дальнюю деревеньку… а в свете объявите ее больной. Лучше больная, чем уродливая.
Пан Вильгельминчик прикинул и согласился. И вправду, много лучше.
— Сами вы верность, естественно, хранить не будете, заведете любовницу… и вас не осудят. У нас почему-то мужчин не осуждают за измену, это женщинам полагается быть верными. Главное, что о жене своей вы будете вспоминать изредка. Навещать хорошо если раз в году, а может, и того меньше… потом у вас появится мысль, что хорошо бы ей умереть. Нет, на убийство вы не решитесь, слишком слабовольны. Но вот тайные надежды… их ведь не спрячешь… да и то правда, к чему жить некрасивым?
— Вы… — пан Вильгельминчик не нашелся сразу с ответом, — вы… шутите?
— Какие шутки? — Габрисия поднялась. — К сожалению, я серьезна…
— И замуж не выйдете? — уточнил пан Вильгельминчик, подумав, что, возможно, оно и к лучшему. Уж больно странные беседы… идеальной его спутнице надлежит не только идеально выглядеть, но и вести себя соответствующим образом.
— Нет, конечно, нет… не за вас…
Габрисия забрала зонтик.
— И провожать меня не стоит…
Пан Вильгельминчик и не собирался, но за этакий отказ, позволивший ему соблюсти приличия, был благодарен.
