Марина Вишневецкая - Пусть будут все
…3 года и 9 мес. Вбежала, смотрит, как бабушка говорит по телефону.
Бабушка не без досады:
– Синька, что?
Царственно:
– Ничто!
…5 лет и 8 месяцев.
Кс.: – А динозавры в раю бывают?
Вяч.: – Хороший вопрос!.. Конечно! Должны “бывать”! В смысле “быть”.
Кс. (скептично): – А в рай – непременно?
…7 лет и 1 месяц. Идет с отцом в школу после болезни.
Вяч.: – Скажешь, Светлана Геннадьевна, я очень рада вас видеть.
Кс.: – Пап, но это же будет неправда!”
Найти бы хоть что-то под свадьбу, хоть на живую нитку, а приметать.
“12 лет, 2 мес., 2 дня.
Вячек сегодня сказал: когда К. подбегает и у нее из глаз выплескивается радость (так и сказал: словно из родника), я только в эту минуту знаю, ч т о есть радость, радость как доплатоновский эйдос, который я почти могу осязать”.
Это когда они только-только приехали из Торжка.
Опять эсэмэска! Не буду слезать со стула. Или буду? Господи, и телефон – городской.
Без одышки! Легко, весело. Осязать, радость, эйдос…
– Да! Да-да!.. Але? Але! Вас не слышно.
Это – он… Но, наверное, он не поверит.
– Я вас в самом деле не слышу! Перезвоните, пожалуйста.
За эти годы он прилетал в Москву дважды – и дважды звонил. И Лера вот так же алекала, а потом говорила: нет, вас не слышно. А он говорил: дуреха! Без обиды, без горечи – сострадая человеческой глупости как таковой. Но только это не глупость была, а ее незамысловатость, односложность… элементарность простого числа, не ведающего о том, что такое деление. Черно-белость и, да, видимо, все-таки глупость. И что же будет теперь, если он больше не позвонит?
Так, а что у нас на мобильном?
“Мамсик, машинка строчит? Есть креатив насчет ленты букета невесты”.
Утречко летело к черту… О господи, опять городской.
– Але, да? Да-да!
– Ты меня слышишь?
– Слышу, да.
– Ну привет.
(Какой у него напряженный голос. И у меня. Я даже не понимаю, как его называть.)
– Как дела? Ты чем-то расстроена?
– Да нет. Всё ничего.
– Только в русском возможны две фразы с двумя антонимами в каждой, и при этом смысл высказывания…
– Что-что? Не поняла.
(Зачем я так нервничаю? Что он сказал?)
– Да – нет. Всё – ничего. Антонимы. Крайности. Их аннигиляция… В общем, Россия. – Смешок.
(Он раньше так не смеялся. И Россию любил. Странною любовью, но все же…)
– Прости, я спросонья.
– Прости, что разбудил. Ты в курсе? У Ксеньки с Филиппом для нас с тобой есть задание. Филипп специально нашел ресторан с вай-фай…
– С чем? А, да… По-русски говорят “с вай-фаем”… Извини. Я скоро привыкну…
(Теперь – у меня дурацкий смешок. Почему он не называет меня по имени?)
– А как говорят по-русски: ай-пад или ай-пэд? Неважно. Дети решили, что мы с тобой будем в руках с этой штуковиной – каждый… Мы будем видеть друг друга по скайпу, слышать музыку и двигаться в такт.
(Говорит, как с ребенком… Решил, что я без него тут совсем поглупела!)
– “Танцует тот, кто не танцует, ножом по рюмочке стучит…”
– Лера, мы должны с тобой оговорить танец. Какой комфортней тебе?
(“Лера” – как сухой лист. Растер – и дымок… И что мне ему теперь – “Славик? Вячеслав”?)
Мобильный. И хорошо!
– Извини, у меня тут другой телефон… Подождешь или перезвонишь? Лучше перезвони! Только обязательно!
Что я сделала? Я прервала разговор. Международный! Разве это был разговор?
– Да, Ксеник! Я слушаю.
– Мам, ты получила? Я тебе скинула. Ну про машинку! Ну?
– А, да! Машинка в порядке. В отличие от меня… Шутка! Мне тут папа сейчас звонил.
– Ну?
– А что – нам с ним так уж и обязательно танцевать?
– Ну ты вообще! Ты меня реально убиваешь! Ты видела свадьбу без танца родителей? Филипп специально…
– С вай-фаем, я в теме… Только не нервничай… в такой день!
– А знаешь, какой день сегодня у папы?
– Рабочий?
– Его Джеки через месяц родит. А в Америке в последний день восьмого месяца – ну, типа в последний – приходят гости с подарками для ребеночка.
– Будущего? Но это очень плохая примета!
(Его Джеки родит. И он никогда не состарится…)
– Мамочка, там всё в шоколаде, дети рождаются, подарки приносятся с чеками, не пригодился – сдаешь в магазин… Между прочим, папа согласился танцевать – без вопросов, хотя у него сегодня забот, как ты понимаешь, выше крыши! Стих выучила? Смотри! Приеду – проверю!
Мы с ним в жизни танцевали от силы три раза. Он терпеть этого не мог! И как это будет технически? А что, если я упаду? Родители танцевали до упаду?! Она уже сказала “чмоки-чмоки”? А я – все это сказала или только подумала? Гудки. Так бывает только в моменты крайнего волнения, когда выпадают секунды, может быть, и минуты даже… Опять тетрадка в руках. А куда я дела мобильный? Опёнкина, ведь не похороны же, а свадьба! А в тетрадке, да, сочинение Воротниковой. Я же его и хотела – “Любовь и смерть в произведениях Андрея Платонова”.
“Эпилог, похожий на пролог. Кончается 1908 год. Мальчик девяти лет, по имени Андрей Климентов, ходит в церковно-приходскую школу. А тем временем в Ясной Поляне завершает жизненный путь великий писатель Лев Толстой. Одна из гостей читает сидящим в просторной зале стихи Тютчева. Читает она и “Последнюю любовь”. Звучат великие строки: “О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…”. Но граф этот стих встречает осуждающе, он говорит: “Самое низменное чувство в нем представляется как возвышенное”. Конечно, графиня Софья Андреевна не в силах на это смолчать. И она говорит, озвучивая свою боль: “Вот, я это знала всегда, что он любви не понимает и никогда никого не любил!”. Нет, все-таки когда-то любил (а иначе разве бы взял ее в прототипы Наташи Ростовой вместе с ее сестрой, Таней Берс?!), но в дальнейшем выхолостил свою любовь так же, как люди поступили с подвижным и радостным Холстомером! Те ошибочные выводы, к которым на склоне лет пришел восьмидесятилетний Толстой, к сожалению, воплотил в своем творчестве и Андрей Платонов. Довольно-таки часто его герои избегают любить женщин ради любви к будущему всего человечества. И оно, это будущее, поэтому все не наступает и не наступает…”
Римкины родители были к тому времени уже несколько лет в разводе. На собрания ходили строго по очереди. И только по тому, с чем и как они подходили (мама: хотя я вкладываю в нее, кажется, больше, чем могу!.. папа: хотя я уже оплачиваю Римме одного педагога…), чувствовалось, с какой энергией каждый перетягивает ее на свою сторону. А девчонка горячая, справедливая, в их доводах вконец заблудившаяся, сначала ела как не в себя, потом спохватилась, есть прекратила вовсе, стала падать в голодные обмороки. Тулилась то к матери, то к отцу. В конце концов переехала к бабушке. Поступать в институт не стала, решив так наказать родителей, “столько в нее вложивших”. Бабушку обожала. А старушку гнул в кочергу жесточайший радикулит. И Римма сделалась массажисткой – теперь процветающей. Родила “для себя”, вышла замуж за хорошего парня, русского из Ташкента, электрика, опять родила. Где-то под Серпуховом купили дом, завели козу, подумывают о лошадке – дети просят лошадку. На хозяйстве главным образом муж, Римма мотается по клиентам. С год назад заезжала – просто кустодиевская красавица. А толстуха невероятная, оттого что нарушила себе обмен еще в школе…
