Татьяна Апраксина - Поднимается ветер…
— Это хорошая шпага, мэтр секретарь, — сказал слуга и хмыкнул, словно сомневался, что Саннио способен его понять или оценить щедрость герцога. Юноша удивился: он еще не привык, чтобы к нему обращались «мэтр», и, тем более, не ожидал, что слуга будет высказывать свои соображения по выбору оружия. Он поднес клинок к глазам. В первый миг шпага показалась слишком тяжелой, но теперь это ощущение сменилось удовольствием и гордостью. Овальная в сечении рукоять удобно лежала в ладони. Саннио резко опустил руку. Резкий свист, промелькнувший в воздухе блик… Герцог хмыкнул и попятился.
— Кадоль, подберите мэтру ножны и пояс, а я пойду, пожалуй, пока он меня ненароком не зарезал. А вы, мэтр, идите спать — успеете еще наиграться. Пристыженный Саннио отправился в свою спальню. Только сейчас он заметил в спальне механические песочные часы и немедленно принялся разглядывать огандскую диковинку. Когда песок пересыпался в нижнюю колбу полностью, пружинный механизм заставлял колбу подняться, и часы никогда не останавливались. Юноша с интересом рассмотрел бронзовые рычажки и клепки, постучал ногтем по тяжелому основанию, украшенному эмалевым узором. Во сколько придется вставать, он не знал, но до первого света оставалось совсем немного.
Даже эта мысль не помогла заснуть. Саннио знал, что завтра предстоит провести много времени в седле и неплохо бы выспаться, чтобы не клевать носом и не проворонить ненароком какое-то распоряжение герцога, но сон не шел. Он ворочался с боку на бок, пытался устроиться поудобнее, накрывался с головой, потом вовсе сбрасывал одеяло, но это не помогало. С непривычки заснуть в одиночестве не получалось. Он привык прислушиваться к дыханию товарищей, к скрипу кроватей и свисту ветра за окном, к шагам слуг за стеной. Здесь же царила давящая тишина. Перед глазами крутились картины сегодняшнего суматошного дня — разговор в покоях мэтра Тейна, дорога, оружейная, примерка нового платья. Приятные моменты сменялись позорными, и Саннио то улыбался, то краснел, вертясь в постели. В ушах звучал голос герцога Гоэллона — мягкий, ироничный, с бархатистой ленцой. «Так-так-так, мой юный друг, не спите?» — словно наяву, услышал Саннио, попытался оправдаться и обнаружил, что проснулся.
Алви Къела хватило двух десятков дней, чтобы начать ненавидеть все тамерское и самих тамерцев. Он еще не успел устроиться в Веркеме, как его уже мутило от всего на свете. Даже в столице улицы были грязными. По обочинам громоздились кучи отбросов и объедков, разнообразной ветоши и тухлятины. Мутные воды Веры несли в залив дохлых собак, а порой и человеческие тела. Все это нестерпимо воняло, кишело наглыми разжиревшими крысами, потными немытыми телами, прогорклым маслом и духами, которыми поливались тамерские господа. Алви не знал, от чего его скорее тянет блевать — от смрада тухлятины или смрада одеколонов, духов, притираний и масел для волос. Город Веркем, столица Тамера, был уродлив, как полуразложившийся труп. Дворянские дома теснились вдоль реки, земля была дорога, и строили в четыре, в пять этажей, достраивали и перестраивали, но красивее дома не делались. Безумное, гротескное нагромождение стилей и плодов фантазий строителей пугало и заставляло шарахаться от каждого нависшего над узкой улочкой балкона, украшенного тяжелыми коваными решетками. Все это великолепие выглядело обшарпанным, засаленным и потасканным, словно тряпье старьевщика. Уродливыми казались и люди. Все они делились на дворян и рабов; последних можно было узнать по накоротко остриженным волосам и лохмотьям, которые в Собране постыдился бы надеть на себя даже последний нищий. В прорехах зияли грязные тела, то слишком тощие, то нездорово одутловатые. Немногочисленные отпущенники, — в основном, ремесленники, — тоже не щеголяли ни сытостью, ни чистотой. Узкие улицы, на которых конь брезгливо выбирал, куда бы ему ступить, лужи мочи в придорожных канавах, — Алви отродясь не видел таких дурных дорог! — смрад, суета и тоска на лицах… Расфуфыренные дворяне Тамера казались заводными куклами, живущими по немыслимо сложным для благородного человека Собраны правилам. Дома было проще. Дома слуги знали страх и уважение к господину, вассалы были почтительны, но никому не приходило в голову выказывать уважение и почтение длинными оборотами речи, постоянными поклонами, обращениями, которые невозможно было запомнить, бесконечными просьбами «помиловать недостойного»…
Дома Алви, второй сын графа Къела, обращался к оруженосцу своего вассала «эй, любезный!» и слышал в ответ простое «да, милорд?», сопровождавшееся кивком или коротким поклоном. Дома учитель, приставленный к нему отцом, мог огреть нерадивого ученика тростью по плечам. Дома к нему обращались запросто — «молодой господин» или «Алви», если говорили старшие, а граф Саура, отцовский друг, легко мог заорать на весь замок «эй, Котово отродье!», и не обижался ни папаша, прозванный Серым Котом, ни сам Алви. Здесь же все были церемонными до тошноты. Даже близкие друзья, если тамерцам вообще было знакомо это слово, разговаривали так, словно виделись впервые в жизни. Компанию каждый выбирал согласно положению: наследники — отдельно, младшие сыновья — отдельно, вассалы — согласно размеру земель и степени родства с сеньорами, и все это расфуфыренное племя постоянно лебезило, кланялось, ломало язык и признавалось друг другу в бесконечном почтении или обливало презрением тех, кто стоял на ступеньку ниже в путаной и сложной иерархии Тамера. И это дворяне! — что уж там о рабах. У тех была диковатая для Алви манера говорить о себе в третьем лице, а чуть что — падать на пол и пытаться поцеловать сапог господина. Да самый бедный собранский крестьянин, батрачивший на чужой земле, никогда бы не позволил себе подобного! Алви Къела было паршиво на душе, и с каждым днем — все паршивее. Он хотел слышать простое честное «я», простые искренние выражения если не дружбы, то хоть симпатии, не хотел запоминать, как обращаться к одному, к другому и к его троюродному брату, дед которого запятнал себя женитьбой не на равной, а на дочери своего вассала, и потому к нему нельзя обращаться так же, как к первому, чтобы не оскорбить всех присутствующих. Алви Къела хотел домой, но дома у него больше не было.
Там, где был дом, родные леса и отроги гор, поля и шахты, прозрачные северные озера и шумные ярмарки, приземистые замки из серого камня и зажиточные деревни, где в преддверии зимы рябины склонялись под тяжелыми алыми гроздьями горьковато-сладких ягод, теперь гуляла королевская армия. Охотники выезжают задолго до первого света. Вчера переменился ветер, и стало тепло, но снега намело вдоволь. Лиловый предутренний туман кажется непроглядным, но это только иллюзия. Поднявшись, не зажигают ни свечей, ни факелов, чтоб легче было привыкнуть к темноте. Ни одного лишнего звука — молчат лошади, молчат выученные борзые. Сыплется мелкий легкий снежок. Самое милое дело — идти на лисицу по глубокой пороше. Края неба начинают теплиться первым светом, борзятники уже спустили собак со своры.
![Алан Эйкборн - Дверь в смежную комнату [=Тайна двери отеля «Риган»]](/uploads/posts/books/228832/228832.jpg)
