Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным
Можно было и не произносить. С нытьём покончено.
* * *Старая дорога заросла почти до неопозноваемости. Ветви стегали ноющее тело Монзы. Кусты ежевики цепляли ноющие ноги. Она протиснулась сквозь просвет в переросшей живой изгороди и хмуро уставилась на то место, где родилась. Хотелось бы ей быть в силах заставить неподатливую землю дарить жизнь зерну, также как сейчас та вынашивала тернии да крапиву. Верхнее поле покрыто низкой сухой порослью. Нижнее — всё заросло вереском. Остатки прежнего жилого крестьянского дома печально выглядывали из-за края леса. Она печально поглядела в ответ.
Казалось, время дало пинка им обоим.
Она присела на корточки, сжав зубы когда чахлые мускулы натянулись вдоль скрюченных костей, прислушиваясь к каркающим на заходящее солнце птицам, наблюдая как ветер рвёт дикие травы и хватается за крапиву. До тех пор, пока не убедилась, что это место настолько заброшено, насколько выглядит. Затем она размяла разбитые ноги, осторожно возвращая им жизнь, и с трудом похромала к постройкам. У дома, где скончался её отец, обрушились перекрытия и сгнила пара балок. Его очертания так малы, что она с трудом верила, что могла когда-то здесь жить. Вдобавок вместе с отцом и Бенной. Она отвернулась и плюнула в сухую грязь. Она здесь не для сладкой горечи воспоминаний.
Она здесь для мести.
Лопата была там же, где она оставила её две зимы назад, металл всё ещё блестел под ветошью в углу гумна без крыши. Тридцать шагов в лес. Нельзя и представить, как легко дались ей эти длинные, плавные, радостные шаги, когда она продиралась в заросли, и штык лопаты волочился следом. В укромный лесной уголок, ступая и морщась. Изломанные узоры солнечных лучей плясали по опавшей листве, пока истончался вечер.
Тридцать шагов. Она срубила побеги ежевики ребром лопаты, наконец-то сдвинула набок гнилой ствол и начала копать. Это было бы обременительно даже для обеих её рук и обеих ног. Для той же, какой она была сейчас это стало исторгающей стоны, плач и зубовный скрежет ордалией. Но Монза никогда не была из тех, кто отступает на полдороге, чего бы это не стоило. В тебе сидит дьявол, часто говорил ей Коска, и был прав. Ему самому тяжко далось это понимание.
Уже надвигалась ночь, когда она услышала глухой стук металла о дерево. Она выгребла остатки почвы, просунула сломанные ногти под железное кольцо. Она напряглась, зарычала. Краденая одежда льнула холодом к рубцеватой коже. С воющим свистом металла распахнулся люк и появилась черная дыра с наполовину скрытой во тьме лестницей. Она пролезла вниз, медленно выверяя движения, так как снова ломать кости ей совершенно не хотелось. Шарила на ощупь в черноте, пока не нашла полку, затем поборола огниво своим помешищем на месте руки, и наконец зажгла лампу. Свет слабо растёкся по сводчатому погребу, сверкая среди металлических очертаний мер предосторожности Бенны, оставшихся такими же неприкосновенными с тех пор, когда они их оставили.
Он всегда любил планировать наперёд.
Ряд ржавых крючков, с них свисают ключи. Ключи к пустым домам по всей Стирии. Укрытиям. Стойка вдоль стены по левую руку ощетинилась длинными и короткими клинками. Сбоку от неё Монза открыла сундук. Одежды — ни разу не ношены, бережно уложены. Она сомневалась, что сможет хоть как-то их подогнать под теперешнее тощее тело. Она потянулась коснуться одной из рубашек Бенны, вспоминая как он разыскивал такой шёлк, и увидела при свете лампы свою собственную правую руку. Схватила пару перчаток, одну сразу вышвырнула, в другую же сунула своё увечье. Морщась и вздрагивая, пропихнула пальцы. Непреклонно прямой мизинец по прежнему торчал отдельно.
В глубине погреба были сложены деревянные короба, числом двадцать. Она подхромала к ближайшему из них и спихнула крышку. И перед ней заблестело золото Хермона. Громадная куча монет. Только в этой коробке целое состояние. Она дотронулась кончиками пальцев до затылка и нащупала выступы под кожей. Золото. Его можно потратить гораздо лучше, чем просто залатать им голову.
Она зарылась в золото рукой и дала монетам просочиться сквозь пальцы. Так положено, когда остаёшься один на один с сундуком, полным денег. Они будут её оружием. Они, и ещё…
Она провела рукой в перчатке по лезвиям на стойке, остановилась, и вернулась к одному из них. Длинный меч, из серой, как бы простонародной стали. Он не был выдающимся в плане орнамента и украшений, зато на её взгляд в нём присутствовала некая устрашающая красота. Красота вещи, идеально соответствующей своему предназначению. Это была работа Кальвеса, ковка лучшего стирийского оружейника. Подарок Бенне от неё — не то что бы для него была разница между хорошим клинком и морковкой. Он проносил его с неделю, а затем сменил на втридорога купленный железный лом с глупым позолоченным плетением.
Тот самый, что пытался вытащить, когда его убивали.
Непривычно, левой рукой, она обвила пальцами холодную рукоять и обнажила пару дюймов стали. В свете лампы лезвие сияло ярко и горячо. Добрая сталь согнётся, но не сломается. Добрая сталь всегда остра, всегда наготове. Добрая сталь не чувствут ни боли, ни жалости, ни тем более, раскаяния.
Она ощутила улыбку. Первый раз за эти месяцы. Первый раз с тех пор, как проволока Гоббы со свистом обхватила её шею.
Стало быть, месть.
Рыбу вытащили из воды
Холодный ветер налетел с моря и устроил чертовски замечательную продувку в Талинском порту. Или чертовски отвратительную, в зависимости от того, хорошо ли ты одет. Трясучка был одет скорее плохо. Он натянул свою туго облегавшую плечи тоненькую курточку, хотя от неё было столько пользы, что он мог бы и не утруждаться. Он сузил глаза и несчастно покосился на последний порыв ветра. Сегодня он, как положено, оправдал своё имя. Как оправдывал уже которую неделю.
Он вспоминал тёплые посиделки у огня, там, на Севере, в крепком доме в Уффрисе. Его живот был набит мясом, а голова набита грёзами, и он всё говорил с Воссулой о дивном городе Талинсе. Воспоминания были горькими — ведь именно тот проклятый купец с блестящими глазами и приторными россказнями о доме подбил его на это кошмарное путешествие в Стирию.
Воссула утверждал, что в Талинсе всегда солнечно, поэтому Трясучка и продал перед отбытием свою тёплую куртку. Ты же не хочешь истечь потом и помереть, так ведь? Сейчас, когда он трясся как сморщенный осенний листик, что продолжает цепляться за ветку, было похоже, что Воссула нанёс правде тяжкие повреждения.
Трясучка смотрел, как волны грызли набережную, окатывая ледяными брызгами гнилые ялики у гнилых причалов. Он слушал скрип перлиней, злобное курлыканье морских птиц, ветер, стучащий незакреплёнными ставнями, ропот и возгласы окружающих его людей. Все они столпились здесь в надежде на шанс поработать, и ни в каком ином месте не было такого сборища печальных судеб. Немытые и неопрятные, в рваных лохмотьях и крайней нужде. Люди, готовые на всё. Другими словами, такие же как Трясучка. За исключением того, что они-то здесь родились. А он был настолько глуп, что сам такое выбрал.
