Чёрный фимиам (СИ) - "Леха"

– А ты откуда так ловко драться выучился? – зашептала Хлоя, которая больше всего боялась, что дед или тетка заметят, напустятся, выбранят и заставят прекратить расспросы.

– Жизнь выучила, – просто ответил Сингур.

Сестры переглянулись, и Алесса спросила:

– Ты что же, раньше на поединочные круги выходил?

Сингур усмехнулся, вспомнив свою самую первую победу:

– Выходил.

– А ещё пойдешь? Завтра? – перебила сестру Хлоя.

– Пока не знаю, – ответил им собеседник. – Но скоро будет видно.

Девчонки снова с удивлением переглянулись.

– Скажи, Гельта можешь драться научить? – спросила Алесса. – Трудно это?

– Могу, – усмехнулся мужчина. – Только, чтобы толк был, долго учиться надо. А мы завтра уходим.

Близняшки смешались, не зная, что на это ответить.

– А сестра твоя нынче расхворалась, – склоняясь к самому уху вальтарийца, известила Хлоя. – Утром, как вы ушли, она прямо места себе не находила, среди повозок бродила, всё на небо глядела, потом заволновалась, стала белая вся, а когда деда с Гельтом вернулись, задыхаться взялась. Уж они успокаивали, успокаивали, да только без толку – она руки к груди прижала и давай сипеть, будто дышать разучилась…

– Вот как? – Сингур отставил тарелку и отправился в кибитку, в которой пряталась сестра.

Та лежала на длинном сундуке, прижав к груди тощее лоскутное одеяло.

– Эша, – брат опустился рядом, – ты сегодня задыхалась?

Она смотрела в пустоту.

– Поговори со мной, – негромко попросил он. – Почему ты обижаешься?

Сестра рывком села, отбрасывая покрывало. Тонкие пальцы замелькали в воздухе. Собеседник едва успевал понимать, что до него пытаются донести.

– Нет, я не думаю только о себе, – сказал Сингур, когда она прервалась. – Я думаю о тебе. Ты же знаешь: ещё год, может, полтора – и всё… Нам нужны деньги. Тебе нужны деньги. А я не умею зарабатывать иначе.

Пальцы снова заплясали стремительный танец. Лицо Эши раскраснелось от гнева.

– Зачем ещё мне тебя спрашивать? – удивился в ответ на безмолвную тираду мужчина. – Это я иду на круг, а не ты.

Девушка вздрогнула, спрятала лицо в ладонях, отгораживаясь от собеседника, давая понять, что не хочет его видеть, не хочет говорить. Однако потом, видимо, передумала, отняла руки и медленно-медленно, глядя в глаза брату, стала что-то объяснять, переплетая пальцы. Он внимал с молчаливой враждебностью. А когда она закончила, ответил:

– Погибнуть может любой. Люди вообще живут для того, чтобы умирать. Никакого другого выхода у нас нет. Особенно у меня. Есть год. Полтора, если очень повезет. Или половина года, если повезет меньше. Нужны деньги. И тянуть с этим нельзя, пойми уже наконец! Не надо виснуть у меня на руках и осыпать попрёками.

Она дёрнулась, словно он влепил ей пощечину. В глазах задрожали слёзы.

– Смотри, что ты делаешь, – сказал устало брат. – Сейчас ты начнёшь плакать, потом опять задыхаться, и те деньги, что сегодня были заработаны, придется потратить на бесполезных лекарей и зелья, которые снова не помогут. Давай ты просто успокоишься?

Эша медленно кивнула. Лицо её, до этого мгновенья такое живое, окаменело.

– Так-то лучше.

Сингур хотел добавить что-то ещё, но по деревянному бортику кибитки постучали. Мужчина прислушался и усмехнулся.

Когда он выбрался из повозки, у каменной чаши, в которой горел огонь, стояли Пэйт и Эгда, держащие за ошейники рычащих псов. Чуть в стороне от балаганщиков невозмутимо покачивался с носков на пятки обритый налысо незнакомец в богатых одеждах. Сингур, ещё когда сидел у костра, слышал, как этот человек подошел к месту стоянки. Слышал он и то, что с ним пришли шестеро крепких мужчин. Однако сейчас они оставались где-то в стороне.

– Гладких дорог и спокойных ночей, – приветствовал лысый Сингура на вельдский манер.

– Солнца над домом, – ответил ему вальтариец. – Отчего наш балаган почтили сразу семеро мужей?

В глазах незнакомца промелькнул удивление, а потом он рассмеялся:

– А тебя не проведешь! Заметил? – и тут же протянул пухлую ладонь с тяжелым перстнем на мизинце. – Меня зовут Атаис Лароб, и я держу поединочные круги всех лестниц со стороны моря. Нынче днём ты побил моего человека. Я уже много лет зарабатываю поединками, но такого давно не видывал. Плохо, когда хороший боец выступает как одиночка. Вот хочу предложить тебе выходить от наших лестниц. Хороший заработок. Очень хороший. Я ценю крепких бойцов. Так что мы с тобой можем договориться.

Краем глаза Сингур увидел, как из кибитки выскользнула и замерла безмолвной укоряющей тенью Эша.

– Нет. Я не бьюсь на поединочных кругах. Просто нужны были быстрые деньги, – ответил её брат.

Лароб осторожно взял собеседника под локоть, отвёл в сторону от костра и заговорил вполголоса:

– Ты юн и потому поспешен. Подумай, не отказывай сгоряча. Это хорошие деньги, да и риск не так уж велик для бойца вроде тебя. Тут ведь не арена для знати – до смертоубийства у нас не доводят, а оплата щедрая.

– Нет, – снова покачал головой Сингур. – Мы уезжаем через несколько дней, я не собирался оседать в Миль-Канасе.

Проситель, однако, не желал сдаваться так легко:

– Ты говорил, нужен был быстрый заработок. Хочешь, предложу несколько поединков? Люди сделают ставки…

– Нет, – опять ответил Сингур, однако тут же, словно смягчившись, добавил: – Но на один поединок выйти могу. Только один. Если тебе это, конечно, будет интересно.

Глаза Лароба заблестели:

– Я бы выставил тебя против лучшего человека Сальхи Гульяны. От их лестниц выходит сильный, очень сильный боец, которого уже больше трёх лет никто не может свалить. Если ты уронишь Сальхиного быка, я щедро заплачу.

– Сколько? – спросил Сингур и прямо-таки спиной почувствовал, как напряглась сестра.

– Я дам двадцать золотых талгатов. Но за эти деньги нужно так покалечить, чтобы драться он больше не мог. Три года он лишает меня хорошего дохода. А вчера ты свалил Вепря, так что теперь Сальха вовсе приободрился.

– Тридцать, – покачал головой Сингур. – Тридцать – покалечить так, чтобы не мог больше драться. Сорок, чтобы умер к вечеру после драки.

Атаис удивился и недоверчиво спросил:

– Так тоже сможешь?

– Смогу.

– Сорок золотых талгатов – немалая сумма. На эти деньги можно купить поместье.

Сингур развёл руками:

– Решать тебе.

Его собеседник потер подбородок, раздумывая.

– Это риск… Но если бы я не рисковал, мне бы не принадлежало пять поединочных кругов Миль-Канаса, – он усмехнулся. – Что ж, пусть будет сорок.

Мужчины пожали руки, и тут Лароб вспомнил:

– Ты не сказал, как тебя зовут. Имя твое как? Или хоть кличка.

– Сам придумай, мне всё равно, – пожал плечами Сингур.

* * *

Мама говорила, что Эша часто спала в детстве с открытым ртом. Отец по совету храмовника повесил над её колыбелькой янтарную слезу, а на ночь оставлял коптиться масляную лампу, чтобы свет и солнечная смола защищали дочь от зла. Но янтарь был мелким, а лампа однажды погасла от сквозняка. Когда под утро спохватились, всё уже случилось.

Полуночная мара, которая ворует души детей и бросает в люльку мёртвых подкидышей, прокралась в спящий дом. Солнечная смола помешала ей похитить девочку, и тогда мара через открытый рот забрала у малютки голос, а вместо него вложила холодного чёрного жабёнка, и тот скатился, втянутый дыханием, в грудь.

С тех пор жабёнок рос вместе с Эшей. Он ворочался осклизлым комком за перегородкой плоти и холодил сердце. Но чаще, конечно, спал… В эти дни дышалось легко-легко! Увы, если жабёнка что-то будило, – внезапный испуг или быстрый бег, тяжелый труд или резкая боль, – он злился и в отместку душил свою жертву, пока у той перед глазами не начинали плыть разноцветные круги.

Эша думала, что однажды этот злобный слизняк всё-таки удавит её насмерть и выпрыгнет через открытый рот. Утешало девочку то, что после этого уже ничто не спасёт жабёнка от погибели, наконец-то он поплатится. Сингур отомстит. Раздавит гаденыша, оставив только мокрое место, липкое и чёрное…