Юрий Никитин - Трехручный меч
На эстраду вышел четвертый поп, тоже голый до пояса и тоже сумо, борода лопатой, в цветных татуировках с головы до пояса, а дальше не видно, серьга в ухе, кольцо в носу, крест на якорной цепи на уровне пуза. Трое музыкантов ударили с такой силой, что у меня поехала крыша, обалдел, ну и попы, а новый поп заорал про утехи и благодать, пританцовывал, а после первого куплета вообще тяжело пустился в пляс. Могучие телеса колышутся, как желе, но я чувствовал, что поп относится к своим проповедям с профессиональной добросовестностью: каждое движение рационально, отточено, доведено до совершенства умелыми имиджмейкерами. У нас такие разве что в команде президента.
Стражники, сжимая меня горячими телами, смотрели неотрывно, морды забалдевшие, глаза остекленели, из полуоткрытых пастей потекли слюни. Третий все еще держит мою голову, заставляя смотреть на бесчинствующих попов, но пальцы ослабели, а горячее дыхание обжигает мне затылок.
Попробовать бы вырваться, мелькнула мысль, они все в трансе, есть шанс… но краем глаза увидел жадно наблюдающего за мной де Жюрминеля. Рука Черного Властелина на рукояти меча, не спускает с меня взгляда. А если учесть, что мои руки скованы, как и ноги, то ага, самое время вырываться, лучшего времени просто не бывает.
— Смотри, смотри, — сказал он злорадно, — ну как тебе такое?
Девица сорвала трусики, тоже швырнула в толпу, вызвав одобрительные аплодисменты. Поп гнусно завывал:
— Я душу дьяволу за ночь с тобой отда-а-а-ам…
— Ну-ну, — сказал я, — ничего. Акустика слабовата. Усилители бы не помешали… Этот под фанеру поет или как…
Он дернулся, посмотрел на меня остановившимся взглядом:
— И что, — почти прошептал он, — ты не… не сходишь с ума от такого богохульства?
Я добросовестно подумал, еще подумал, снова подумал, двигая складками на лбу, ответил честно:
— Да вроде бы нет. По крайней мере, если и схожу, то по-тихому. Без берсеркизма и пускания пены. Не буйный, значит.
Его глаза шарили по мне с великим разочарованием. Девица на сцене, одной рукой держась за шест, начала заниматься мастурбацией, а когда рычащий песню поп оказывался в пределах досягаемости, хватала его за причинное место. Я поморщился, это все, чего от меня дождался де Жюрминель, хотя рассчитывал, похоже, на жуткие предсмертные корчи с посинением лица и пеной на губах.
— Ты не понял? — спросил он с нарастающим бешенством. — Ты отказываешься видеть?
Я заново всмотрелся в сцену, никто не любит упреков в непонимании искусства. Все мы большие знатоки в этом деле, в охотку беремся учить жену щи варить, врачей — лечить, политиков — политничать, а писателей — писать. Конечно, все мы знаем, кому что петь, в каких платьях выходить на сцену и за кого Пугачевой выходить замуж.
— Ну, — проговорил я в затруднении, — вроде бы он недотягивает ноту ля. Или си… да, пожалуй, си. И ударник слегка сбоил в перетактовке на два пальца… А так ниче, крест только надо бы закрепить на пузе. Приклеить или скобочками, а то не в такт движениям болтается, асинхронно, а здесь важнее слаженность… Можно еще бы световые эффекты…
Он спросил ошалело:
— Что-о-о?
— Световые, — повторил я. — Ну там добавить танец с факелами. Или дым пускать перед сценой…
— Дым?
— Ну да. А в дым бросать красители, чтобы дым то кроваво-красный, то синий, то вовсе тошнотворно зеленый… Там под сценой пусто? Вот туда посадить пару ребят с кузнечными мехами, пусть раздувают.
Его лицо вытянулось, а я увлекся, продолжал развивать тему, как это будет здорово, когда эти попы как будто бы прямо из ада, из адского пламени, девицу выкрасить красным, будто дьяволица в свежей крови невинных младенцев…
Его лицо начало синеть, в глазах появилось отвращение, прервал резко:
— Хватит!.. Ты с ума сошел!.. Как такое можно?
— А что? — удивился я. — Везде так делают.
Он поперхнулся, смотрел на меня, отшатнувшись, так, что образовалось два подбородка. До этого их как бы и не было, красивое мужественное лицо сильного волевого человека на склоне лет, а сейчас складки как у шарпея, сразу волевая каменномордость потерялась, а это не есть гут. Для него, а вот для меня самое то, только не знаю еще, что с этой гутью делать.
К нам робко приблизился молодой священник, поклонился, спросил виновато:
— Великий Властелин Зла, тут один прихожанин на исповеди признался, что виновен в анальном грехе с нашими мальчиками из певчего хора… А я, как на грех, не успел спросить у настоятеля, что за это причитается.
Де Жюрминель гнусно ухмыльнулся, посмотрел в мою сторону. Глаза блеснули молодо, он каркнул:
— Ну как? Слышал?
— Слышал, — подтвердил я.
— И как тебе это?
Я пожал плечами:
— Я не силен в этом, но знаю точно, что пастор Шлаг в таких случаях давал мальчикам шоколадку и стакан кагора.
Священник застыл с открытым ртом, а де Жюрминель быстро посинел, как спелый баклажан. Дыхание его прервалось, глаза вылезли из орбит, я пожал плечами. Подумаешь, да у нас все священники — педофилы. Вон даже половина кардиналов призналась, а вторую половину, что не признались, уличили. Тоже мне, придумали комнату пыток! Сводил бы я вас на концерт наших звезд, вас бы там от омерзения вывернуло, такие вы силы Зла.
— Ну, — выдохнул де Жюрминель, — ну ты и… Ты, оказывается, еще опаснее, чем я ожидал!
— В не ту среду попал кристалл, — пояснил я, — но растворяться в ней не стал. Кристаллу не пристало терять черты кристалла. Это сказал человек, побывавший в дерьме раньше меня.
Он смотрел на меня почти со страхом:
— И он уцелел?
— Я тоже уцелел, — ответил я туманно. — Просто переболел… теперь у меня иммунитет, как к свинке. Но много наших полегло, ты прав.
— Осман! — проговорил он, опомнившись, я уловил в его игривом голосе нотку сожаления. — Он твой… Увы, Га-корд, все хорошее когда-то кончается. Мы и так чересчур затянули, не находишь? Как жаль, что не увидишь, как я создаю несокрушимую армию, а потом вторгнусь с нею в те миры, откуда ты прибыл!
— Брось меня в темницу, — предложил я, — и я буду свидетелем твоих побед.
Он покачал головой:
— Предложение отменяется.
— Разве не хочешь увидеть, как я в бессилии грызу цепи, как завидую тебе?
Он вздохнул:
— Хочу. Не человек я, что ли? Но такие послабления своим слабостям чреваты… Осман!
— Да, мой господин!
— Руби.
Сильные пальцы заломили мне руки, я выгнулся от резкой боли в суставах, рухнул на колени. Грубые пальцы ухватили меня за волосы. Я чувствовал, как тянут, стараясь сделать мою шею тоньше, чем у гуся. Один из стражников слева от меня сказал торопливо:
