Макс Фрай - Я иду искать
— Ничего страшного, потом приделаешь на место. Ты аккуратный. И руки у тебя, хвала магистрам, не совсем из задницы растут.
— Сэр Макс, — вдруг окликнула меня Меламори, и голос её звучал угрожающе, как вступительный аккорд симфонии о конце Мира. — Иллайуни мне всё объяснил. Получается, ты тут собирался умирать какими-то нелепыми чужими смертями? Вместе с ними? А меня не позвал? Не верил, что я тоже сумею? Никогда тебе этого не прощу.
Надо отдать ей должное: за всё время нашего знакомства это была первая настоящая сцена ревности. И она удалась на славу. В смысле, я и правда почувствовал себя виноватым, как ни нелепо это звучит.
Но вместо того, чтобы оправдываться, я сказал Иллайуни:
— Смотри-ка, нас уже четверо. Тебя это не вдохновляет?
— А тебя не пугает? — откликнулся он.
— Мне в кои-то веки приснилось, что я очень храбрый, — усмехнулся я. — Очень приятное состояние. Хоть не просыпайся теперь никогда.
— Неужели правда готов рискнуть? Всеми нами, не только собой?
— Да нет никакого риска. Не забывай: это мой сон. А в моих снах никто по-настоящему не умирает. У меня и наяву-то особо не забалуешь. Я тебе уже говорил: я желаю торжества жизни. А когда я чего-то так сильно хочу, получаю. Неважно, какой ценой. Поэтому если всё-таки решишься, две из пяти — мои.
— Не будь дураком. Нельзя умереть, не воскреснув. Нельзя воскреснуть, не проснувшись. А это означает, что вторая смерть может прийти за тобой наяву.
— Но почему ты сразу не сказал? — опешил я. — Ради чего тогда это всё?..
— Потому что мне надо было сперва увидеть их своими глазами, а потом принимать решение. Если бы смерти срослись остриями, можно было бы попробовать отпускать их по очереди; на таких условиях я бы, пожалуй, сыграл. А так… Нет, не рискну.
— Ничего, зато я рискну, — упрямо сказал я.
Зря, конечно. Не представляю, как стал бы выкручиваться, если бы он вдруг согласился. Но Иллайуни отрицательно помотал головой.
— Ого, — удивлённо воскликнула Меламори. — Что-то ты совсем разошёлся.
Она смотрела не на меня, а туда, где бушевало до нелепого жёлтое, но всё равно грозное море — уже не в нескольких метрах внизу, а совсем рядом, так что брызги обрушивались на крышу Мохнатого дома, моего черепичного пирса, который теперь со всех сторон был окружён стремительно поднимающейся, бурлящей как кипяток ярко-лимонной водой.
— Очень красиво, — сказал Иллайуни. — Но красота пространства сновидения не считается серьёзным аргумент в споре вроде нашего.
На это его заявление пространство моего сновидения оперативно отреагировало лязгом и грохотом, настолько невыносимым, что я сам сложился пополам, пытаясь хоть как-то уменьшить площадь своего тела, для которого эти звуки были хуже побоев. Иллайуни побледнел до прозрачности, но не дрогнул, а Меламори и Шурф хором закричали мне: «Прекрати!»
Уж не знаю, как бы я доказывал свою невиновность, если бы источник невыносимых звуков не объявился перед нами собственной персоной. К нам приближалась настоящая великанша, такая огромная, что море ей было натурально по колено, а голова утопала в сизых небесных тучах.
Но я всё равно сразу понял, кто перед нами. А Иллайуни — нет. Надо же, не узнал.
— Это тоже твоя гостья? — начал было он, но осёкся, потому что в этот момент великанша склонилась над нами, явив ослепительной красоты лицо, оборудованное убийственно острыми клыками, по размеру скорей моржовыми, чем вампирскими, и взревела таким пронзительным голосом, что я думал, оглохну навсегда:
— Люди умирают, очнись, эй! Ты, нежить бездарная, знаешь, каково быть слабым человеком, быстро жить и долго умирать? Чтоб тебе через восемнадцать огненных дыр в козью щель на карачках не доползти, ленивое гномье отродье! Там люди умирают, а ты задницу не почешешь, чтоб тебе вечностью подавиться, когда вурдалаки в болото поволокут! Это мои люди, слышишь! Я их не отдам!
— А вот нам и номер пять, — сказал я. — Ай да Айса. Ай да молодец. Заглянула на огонёк для ровного счёта. И душу заодно отвела.
— Умеет же человек свободно выражать свои чувства! — восхитилась Меламори.
— Кажется, леди несколько недовольна нашей нерасторопностью, — заметил сэр Шурф. — И по-своему она, безусловно, права. Наши действия в этом сновидении вряд ли можно назвать эффективными.
— Тем не менее, нас тут уже пятеро, — сказал ему я. — И если это не охренительная эффективность, то я даже не знаю, что ты называешь этим словом.
— Это не может быть Айса… — начал Иллайуни, но осёкся, побледнел ещё сильнее, сказал: — Всё, допрыгались. Я их не удержу. Больше не могу. Пошло дело. Само.
Только теперь я заметил, что пламя его рук уже почти погасло, а ледяной цветок дрожит и пульсирует, расправляя свои острые лепестки.
— С другой стороны, что мне терять, всё равно скоро придётся просыпаться, — вдруг сказал Иллайуни. — Ладно, хотите — попробуем. Если все в игре, одна — моя. Если кто-то против, отпущу их домой. Решайте, только быстро.
— Ага! — торжествующе воскликнула Меламори. — Всё-таки я не зря осталась!
— Голову оторву, вот увидишь, — ещё раз пообещал мне Шурф. И спросил Иллайуни: — Что надо делать?
А великанша торжествующе взвыла, идеально озвучив моё отношение к происходящему. Спасибо ей за это, я бы так даже в собственном сне не сумел.
— Чокнутые угуландские придурки, — вздохнул Иллайуни. — Какие же вы всё-таки прекрасные, когда спите! Ладно, раз так, будьте рядом. И поступайте, как я.
Чем хороши некоторые сновидения — можно не принимать судьбоносных решений. Всё происходит само собой — вот ты, вот лимонно-жёлтое море над головой, вот сумрачное небо плещется у самых ног, вот твоя рука тянется к ледяной игле, вот другие руки, одна из них такая гигантская, что закрывает почти весь мир, а одна совсем маленькая, как у ребёнка, но очень сильная, тебе ли не знать, вот, перекрывая грохот небесного прибоя, звучат голоса, один из них твой, но это как раз не особенно важно, зато очень важно что голосов ровно пять, по числу ледяных лепестков, вот они говорят — мы говорим: «Иди ко мне», — и тогда изнутри, из самого твоего сердца выходит тьма и окутывает мир, и отменяет всё, включая саму себя.
Но всё равно остаётся.
И в этой тьме ты оказываешься совершенно один. Наедине с тусклым жёлтым ламповым светом, чужими встревоженными голосами, и болью, которая, впрочем, уже почти не твоя, и страхом, всё ещё твоим, таким сокрушительно сильным, что раздирает на части то, что следует сохранить целым — не тело, не разум, а самую суть твоего существа, и это так дико, неправильно и несправедливо, что невозможно согласиться с тем, что оно действительно происходит — с тобой, вот прямо сейчас. Какое, к чёрту, «действительно»?! Я так не хочу. Немедленно отменить!
