Александр Волков - Пришелец
— От кого ты прячешься? — с мягким укором сказал он, глядя мне в лицо сквозь густой колючий переплет ветвей. — Иди, она столько лет ждала тебя!
Сказал и исчез, а я, оставляя на шипах клочья мешковины, выбрался из своего укрытия и твердым решительным шагом направился к воротам. Мой посох фонтанчиками взбивал мелкую пыль, на дне дорожной сумы в такт шагам шуршали и шоркали друг о друга птичьи кости, жидко позвякивала стертая мелочь, а свободная рука все порывалась вытянуться вперед и подобострастно раскрыть ладонь навстречу скудному подаянию. Достигнув моста, я перебросил суму на спину, упал на колени и пополз, припадая грудью к стянутым скобами плахам, стуча посохом и на все лады заклиная обитателей замка сжалиться над нищим странником. Стражники не препятствовали мне, но, проходя под их скрещенными пиками, я по старой воинской привычке быстро стрельнул глазами по сторонам и увидел, что из-под блестящих, задвинутых глухими пластинчатыми забралами шлемов кое-где выбиваются пряди волос. У правого стражника волосы были каштановые, у левого — соломенные, а их заметная мягкость и слабые признаки стыдливой ухоженности не оставили во мне никаких сомнений в том, что вход в замок охраняли не мужчины, а женщины, скрывшие признаки своего пола под жесткими, маскирующими формы доспехами. Я решил, что вскоре это странное обстоятельство объяснится самым простейшим образом, и пополз дальше, ни на миг не ослабляя своих жалостливых, протяжных, но довольно оскорбительных для моего собственного слуха воплей. Миновав арку, я услышал за спиной тяжелый скрип давно не мазанных петель, а подняв голову, увидел перед собой двух привратников в длинных бурых балахонах, подпоясанных растрепанными льняными веревками и завершавшихся глухими остроконечными колпаками с овальными прорезями для глаз. Когда они приблизились ко мне и наклонились, чтобы подхватить под руки и поднять с колен, я успел заметить, как из-под складок рукава мелькнули тонкие, хоть и огрубевшие от тяжелой работы пальцы. Итак, весь маскарад пролога стал мне ясен, оставалось дождаться только торжественных звуков, предваряющих появление на подмостках главных действующих лиц этой увлекательной, хоть и несколько мрачноватой по колориту драмы. Вскоре послышались и звуки: едва мои провожатые ввели меня под высокие стрельчатые своды длинной и несколько устремленной вверх галереи, как где-то над нашими головами раздался низкий утробный рев медного рога и тонкий переливчатый посвист нескольких тростниковых флейт. Звуки стали нарастать, перекликаться, перебивая и перекрикивая друг друга, и к тому времени, когда мы достигли конца подъема, превратились в некое подобие растрепанного акустического веника, насаженного на крепкую басовую палку рога. Дойдя до высшей точки, все посвисты вдруг слились в ясный заключительный аккорд, затем звук резко оборвался, и в наступившей тишине я услышал ровный и бесстрастный женский голос, доносившийся из дальнего угла открывшегося перед нами зала. Зал был совершенно пуст, если не считать обстановкой двойной шеренги пышных, но изрядно потускневших от времени гербов, заполнявших простенки между высокими узкими окнами.
— Кто ты, странник? — вопрошала пустота голосом Хельды.
— Рыцарь, принявший обет служения Храму Господню и прошедший не одно воинское поприще во исполнение этого обета, — отвечал я, опершись на свой дорожный посох.
— Чем ты можешь подтвердить истину своих слов?
— В складках моей одежды зашито несколько щепок от Креста, на котором был распят наш Спаситель, — отвечал я.
— По обычаю, каждый вступающий под своды нашей обители должен внести свою лепту на поддержание ее высокого духа… — Голос Хельды замер на половине фразы, и я понял, что должен договорить за нее.
— Я согласен отдать вам святыню, добытую мной в землях, населенных неверными, — сказал я, — но она довольно крепко зашита в грубой холстине, а у меня под рукой нет ни одного острого предмета, которым можно было бы разрезать шов тайника.
— Безоружный рыцарь? — удивилась Хельда.
— Да, госпожа игуменья, — ответил я, преклоняя голову, — нападать мне больше не на кого, а у Господа хватит сил защитить своего раба, если ему будет грозить беда.
— Господь? — переспросила Хельда. — А если он далеко, а враг близко?
— Господь везде, — смиренно отвечал я, — а потому между мной и врагом всегда останется место для Него…
— О странник! — воскликнула Хельда. — Если твой меч был так же ловок и остер, как твой язык…
— Я навечно вложил свой меч в ножны, а язык всего лишь послушное и лукавое орудие души, подвигнутой к жалкому красноречию либо Богом, либо дьяволом!..
— Довольно! — сухо перебила Хельда. — Брат Унгер, брат Амилал, проводите странника в его покои и помогите ему распороть тайник с реликвиями!
Остроконечные колпаки согласно кивнули, и в руках у них вдруг вспыхнули свечи, двумя полукружьями разогнавшие предстоящий мрак и обнажившие широкие каменные ступени, покрытые плоскими полустертыми гербами и длинными неразборчивыми эпитафиями.
Меня привели в довольно просторную келью с деревянным полом. Все стены ее были сплошь увешаны бледными гобеленами с подробными и довольно грамотными изображениями сцен из крестовых походов. Это обстоятельство заинтриговало меня, а когда под предлогом усталости я привалился к одному из полотен и провел пальцами по его грубоватому ребристому плетению, удивление мое возросло необычайно: гобелену было не более двух лет — он еще не успел как следует отвисеться и вытянуться! А так как все сцены представляли эпизоды из паломничества одного рыцаря, то, следовательно, изготовить их за краткий срок могла лишь искусная и довольно большая артель, все силы которой были сосредоточены на этой долгой, кропотливой работе, и направлялись чьей-то единой и властной рукой. Пока я так размышлял, мои проводники ловко и сноровисто застелили широкий деревянный топчан у стены, принесли таз, кувшин с водой, полотенце и молча встали передо мной в ожидании, пока я начну раздеваться. Я быстро переглянулся с немыми черными прорезями на капюшонах, резким согласным движением выброшенных вперед ладоней погасил огоньки свечей, поставленных по краям стола в дальнем углу кельи и стал осторожно отступать к двери, протянув руки в кромешный мрак за моей спиной. И тут я почувствовал, как мои пальцы почти одновременно скользнули в шерстяные складки монашеских риз и коснулись горячей, нежной, жарко пульсирующей плоти. При этом подозрения насчет маскарада нашли окончательное и более чем убедительное подтверждение. Я несколько ошибся лишь в отношении возраста моих провожатых, прибавив им наугад лет десять-двенадцать, но был зато прав, предположив, что за их спинами — в аллегорическом, разумеется, смысле — не только постные бдения и смиренные покаянные молитвы. То есть, конечно, и пост, и молитвы, и даже, быть может, более жаркие и покаянные, нежели у сухих святош и ханжей, имевших дело лишь с воображаемым или, в худшем случае, рукотворным дьяволом. Итак, передо мной неожиданно открылась еще одна бездна, в которой на протяжении ночи обнаружилось такое множество потайных ящичков, дверец, закоулков, двойных днищ и прочих приятных неожиданностей, что под утро я совершенно потерялся в их жарком запутанном лабиринте и едва вспомнил о первоначальной цели нашего прихода.
