Екатерина Казакова - Пленники Раздора (СИ)
Лишь сейчас, остывая от схватки, девушка почувствовала, как болит и пульсирует бедро. Посмотрела — распахано когтями. А она и не почувствовала.
Надо было развернуться и идти к телегам, узнать, кто погиб, кто выжил, помочь. Но силы в ней словно разом иссякли. Неужели всё закончилось? Эта мысль не вызвала ни торжества, ни радости. Просто пришла и ушла. А ещё показалось, будто что-то не так. Что?
Люта не было. Нигде.
Лесана двинулась в сторону гати, туда, откуда во время битвы слышала знакомый вой.
Вот ведь. Разве можно было подумать, что у волков такие разные голоса? Но обережница как-то научилась отличать протяжную, продирающую до костей, песнь Люта от любой другой.
Девушка перешагивала через искореженные, изуродованные смертью звериные туши. Один матерый лежал, весь утыканный стрелами, а под ним — человек. Видно лишь руку.
С трудом Лесана отвалила тушу. Парень из дружинных. Мёртв. Горло разорвано так, что белеют позвонки. Обережница двинулась дальше.
Рассвет наступал медленно и неохотно. Поднимался туман. Зыбкие сизые волны тянулись от болота, наползали на груды мёртвой плоти.
Он лежал в зарослях лещины. Лесана узнала бы этого волка и в кромешной темноте. Узнала по черной полоске шерсти, тянущейся вдоль хребта к хвосту, по светлым подпалинам на брюхе и лапах, по вытянутой морде и острому носу. Кусты, где он лежал, были разворочены и смяты. Сразу видно — два сильных зверя швыряли тут друг друга яростно и зло, с одним желанием — убить. Противник — крупный переярок со стрелой в шее — валялся рядом.
Впрочем, это было не важно.
— Лют… — девушка замерла, почему-то боясь подойти.
Подобраться к нему было неудобно — кусты эти погнутые и переломанные — не продерёшься. Кое-как обережница пролезла через сплетенные ветви, опустилась рядом. Положила ладонь на широкий лоб. Ресницы дрогнули, почувствовав касание. По звериному телу прошла слабая дрожь. Зелёные глаза с трудом открылись.
У него был разорван бок — шкура содрана и обвисла безобразным кровяным клоком, оголив влажно блестящие ребра. А под лопаткой торчало древко сломанной стрелы. Поймал всё-таки. В такой суматохе кто же отличит своего волка от чужого? Да и отличили бы, жалеть не стали. Зверь он и есть зверь.
— Лют…
Он дышал тяжело и прерывисто, розовый язык вывалился из раскрытой пасти, свесился до земли.
Волколак пытался перекинуться обратно в человека. Лапы слабо скребли по подмятым ветвям лещины, но обратиться Лют не мог. Силился отчаянно, невзирая на боль, да только впусте.
— Тише, тише, я помогу… — Лесана мягко коснулась звериной морды. — Тише…
От её ладони потекло бледное голубое сияние. Оборотень трудно вздохнул. По жёсткой шерсти пронеслись мелкие слабо вспыхивающие зелёные искорки.
Лют открыл глаза. Голубые глаза, в которых уже плыл туман отрешённости. Он был на отходе.
— Лют…
— Ты… цела? — едва слышно спросил оборотень.
Лесана кивнула, чувствуя, как слезы застилают глаза, текут по щекам и падают с подбородка. Ручьями. Бегут и бегут. Почему она снова жалеет Ходящего?
— Да, — хрипло ответила она, убирая с его бледного лба волосы. — Я цела.
— А… я… нет… — улыбнулся он, превозмогая боль.
Всегда улыбался. Может, даже и засмеялся бы, но сил уже не осталось.
Он поднял тяжелую, окровавленную руку, осторожно коснулся щеки обережницы, пачкая бледную кожу, и прошептал:
— Дался тебе… этот… старградский вой… я ведь… был… намного лучше…
Девушка, с трудом сдерживая рыдания, сипло сказала:
— Был…
Она торопливо водила пальцами по его разорванному боку, отпуская искры Дара. В ней не так много осталось, но всё же хоть что-то. Плоть срасталась неохотно, жила еле-еле прикипала к жиле.
Глаза у него закатывались, но Лют усилием воли принуждал себя жить.
— Я… его… привел… — едва слышно произнёс волколак. — Не… солгал…
А потом его ладонь упала. И тело обмякло. Голова, лежавшая на сгибе лесаниной руки, отяжелела, безжизненно свесилась. Голубые глаза закрылись.
Девушка прижала эту безжизненную тяжелую голову к груди и зачем-то начала укачивать.
Слабое сияние Дара катилось с пальцев, переливаясь, вспыхивая, оплывая текучими огоньками, скользило по окровавленной коже, рассыпалось. Лицо мужчины было бледным и застывшим. Лесана вдруг подумала, что ничего он не умер. Не мог он так легко умереть. Издевается. Или просто спит. Устал.
Он проснется. Его опять позовет луна. Он же не может не отозваться на зов луны? Это её — Лесану — он не услышит. Потому что посмертие у них разное… Волки ведь уходят не туда, куда уходят люди.
— Спи… — шептала она. — Спи…
Кто-то кричал от боли. Где-то скулил и взвизгивал зверь. Люди перекликались, громко разговаривали. Они его уже не разбудят.
— Спи…
Лесана перебирала длинные волосы, гладила холодный лоб. И баюкала, баюкала Люта. Жестокая схватка, боль, страх — все отступило, отодвинулось куда-то далеко-далеко. Все казалось сейчас ненастоящим, случившимся не въяве.
— Спи… — шептала она.
И он спал. И голубые искры просачивались сквозь кожу. И таяли, словно снег.
Она укачивала его, прижавшись губами к макушке. Слезы бежали-бежали… горько-солёные. Соль — постоянный спутник потерь. Когда мужчины льют кровь, женщины льют слёзы. И то и другое одинаково солоно. Так уж заведено.
Но по ком она нынче плачет? Кто он для неё? Мертвый оборотень, который прежде, то заставлял задыхаться от досады, то злил до кипучей ненависти, то вынуждал вспыхивать от обиды.
А теперь он умер.
Так зачем она по нему плачет?
Непослушный своенравный зверь. Больше он не встанет рядом, прижавшись лобастой головой к её бедру. Больше не отразится в зелёных глазах луна. Он не будет кататься в снегу, а потом встряхиваться, ставя дыбом ость, не запрокинет голову, чтобы с тоской поглядеть в ночное небо и завыть.
Он спит.
Туман плыл и плыл.
Серого, наверное, уже сбросили в болотину… А, может, ищут Лесану, забыв, в горячке, как оттаскивали её от Клесха. Вдруг решат ещё, что сгибла в бою. Ну и пусть. Не такая уж это и неправда, если подумать. Что-то в ней умирало, угасало, засыпало вместе с Лютом.
Но когда её пылающих рук коснулась холодная окровавленная ладонь, девушка оцепенела. Сердце рухнуло в пустоту. Он не мог переродиться так быстро. Нет! Он не станет упырем. Только не это. Только не упокаивать его сейчас, тут, посреди поляны. Хранители!
Ледяные пальцы стиснули её — горячие и подрагивающие.
— А говорила… надоел… — он едва шептал.
