Карина Демина - Ведьмаки и колдовки
— Красиво, — глухо сказала Ядзита. — А многие боятся. Говорят, дурные места.
— Неспокойные, это точно, но не дурные… Ничего… как-нибудь… ну, веди уже…
Дверь была не заперта.
— Кристоф, — отец склонился над перегонным кубом, в котором булькало что-то темно-пурпурное, тяжелое. — Оставь ужин на столике…
— Папа…
Он дернулся, глянул на Ядзиту.
— А… это ты… вернулась, значит.
— Ты не рад?
— Мне некогда. Не видишь разве?
— Вижу. Тебе всегда было некогда… что бы ни происходило, некогда… — Ядзита вдруг поняла, что расплачется, но на плечо легла широкая тяжелая ладонь. И слезы отступили.
Не стоит этот человек слез.
Старый.
Плешивый. И голова крупная, тяжелая… нос кривоватый, узкие губы, лысина покрыта мелкими черными пятнами, словно чешуей.
Ее отец?
Неужели вот это — ее, Ядзиты, отец?
Мелкий, скособоченный… суетливый какой-то… вроде бы и стоит, а руки постоянно в движении пребывают… трогают то куб, то стол, то колбы перебирают, пересчитывают. И губы дергаются, шлепают беззвучно.
— Нам бы побеседовать о вашей дочери, — произнес Аврелий Яковлевич, отодвигая Ядзиту. И сам шагнул, вставая между ней и отцом. Защищал? Но кого и от кого.
— Полторы тысячи.
— Что? — ведьмак сразу и не понял.
— Полторы тысячи злотней и забирайте ее… только быстро… видите, оно скоро закипит…
Аврелий Яковлевич молча извлек чековую книжку.
Полторы тысячи?
В первый раз он просил больше… и обидно, и смешно. Выходит, Ядзита точно знает себе цену… и есть тот, кто готов заплатить.
Отец отвлекся ровно настолько, чтобы сцапать чек и сунуть его в карман потертого пиджачка.
— Позвольте поинтересоваться, — Аврелий Яковлевич обвел рукой лабораторию. — А чем вы занимаетесь?
— Разве не видно? — получив деньги, отец утратил к гостям всякий интерес, и явно тяготился их обществом. — Пытаюсь получить красную ртуть.
— А зачем?
Он отвлекся и взглянул на Аврелия Яковлевича с чувством полного своего превосходства:
— Естественно для того, чтобы сотворить lapis philosophorum [17]…
В гостиницу Евдокия возвращалась в настроении приподнятом, чувствуя себя солидною замужнею дамой. Этого чувства не способно было поколебать ни пуховое одеяло, в которое она куталась, хоть бы Лихо и предложил собственный плащ, ни самодовольная физия новообретенного родственничка, заявившего, что новобрачных наедине он не оставит, ибо карета наемная, а мало ли…
Лихо мрачно заметил, что много… не Евдокии, а этакой родственной заботы.
Себастьян оскалился.
И хвост через ногу перекинул, сидит, черными глазами зыркает, выглядит до того счастливым, будто это его венчали…
— Кстати, — встрепенулся Себастьян, когда экипаж остановился перед гостиницей. — А в свадебное путешествие вы куда отправляетесь?
— А тебе зачем? — Лихо обхватил Евдокию вместе с одеялом.
— Ну… подумал, что давненько в отпуске не был… а Евстафий Елисеевич мне обещался…
Перспектива провести отпуск втроем Евдокию нисколько не вдохновила, и она, подтянув одеяло повыше, пообещала:
— Тогда и Аленку возьмем… чтобы парами.
Оценив этакую перспективу, Себастьян пошел на попятную:
— Не стоит… я, пожалуй, еще немного поработаю… до осени… осень на Лазурном берегу по слухам диво до чего хороша…
…а в «Метрополе», в который Лихослав внес Евдокию на руках, их ожидал сюрприз.
Модеста Архиповна прибыли-с утренним поездом и, обнаружив недостачу дочерей, разволновались. О волнении говорил веер, массивный, из китового уса, которым Модеста Архиповна выразительно по ладони похлопывала, и взгляд хмурый, неодобрительный.
— Сбежала, значит? — сказала Модеста Архиповна, грозно брови хмуря.
Больше для порядку.
— Украли, — Евдокия вцепилась в мужа.
— Он? — веер описал полукруг и уперся в лоб Лихослава, который от этакой простоты онемел.
Евдокия подумала.
Во-первых, мужа было жаль… а во-вторых, появилась у нее одна мысль, которая требовала матушкиной помощи… конечно, шантажировать родственников нехорошо, как и пользоваться их родственною любовью, но… в конце концов, она не ради себя, а исключительно для общего дела.
— Он, — всхлипнула Евдокия, пальчиком указал на Себастьяна, каковой наблюдал за сценой, привольно устроившись на низенькой козетке.
Сидел.
Ногу за ногу закинул.
И кончик хвоста в пальцах крутит. А на физии — улыбочка, которая постепенно сошла.
Приближалась Модеста Архиповна медленно, точно зная, что жертве ее бежать неоткуда. А оная жертва завороженно уставилась на купчиху… и то сказать, ныне маменька самое себя в богатстве наряду превзошла. Платье ее из пурпурной парчи было щедро расшито золотом и каменьями, которые при малейшем движении вспыхивали, соболий палантин сполз с плеча, обнажая оное плечо, круглое, пышное и невероятно белое. Шею Модесты Архиповны обвивало золотое ожерелье, как по мнению Евдокии, какового маменька знать не желала, более напоминавшее хомут с каменьями. В комплект к нему шли золотые браслеты-кандалы и массивные с виду серьги. Из высокой прически, подобием рыцарского плюмажу, торчали страусовые перья, крашеные в алый.
Выглядела Модеста Архиповна грозно.
— Ты мою кровиночку обидел? — поинтересовалась она и вопрос подкрепляя хлопнула веером по ладони. Звук вышел резким, и ненаследный князь, подпрыгнув, удивленно глянул на Евдокию.
Та кивнула.
И потупилась.
В конце концов, беглым девицам по возвращении к родительскому очагу надлежало принимать вид скромный, слегка раскаявшийся…
— Я?! — робко переспросил Себастьян, глядя на новоявленную родственницу с немым восторгом.
— Ты, — Модеста Архиповна стиснула веер. — Скрал девку?
— Скрал, — вынужден был признать ненаследный князь, косясь на дорогого брата, который притворился, будто бы его в комнате вовсе нет.
— И не раскаиваешься?
— Уже начинаю…
— От и хорошо, — Модеста Архиповна протянула ручку и пощупала ткань Себастьянова пиджака. — Хорошая… по чем брал?
— Понятия не имею, — столь резкая перемена темы беседы несколько ошарашила ненаследного князя. Модеста Архиповна нахмурилась, ибо столь легкомысленное отношение к собственным деньгам было ей не понятно. Этак тебе чего угодно втридорога всучат, а то и вовсе сатин за батист выдадут, находилися умельцы…
