Юлия Остапенко - Легенда о Людовике
— Ах, матушка, отчего же вы мне запретили взять оружие, — прошептал Луи справа от брата Жоффруа. Мадам Лавранс вздрогнула и как будто хотела ответить, но тут тот, кого звали Моклерком — где-то, смутно показалось брату Жоффруа, он слышал это имя, — заговорил вновь, и на сей раз так громко, что вздрогнули все сидящие в карете:
— Ваше величество! Это я, Пьер Моклерк. Смиренно прошу вас, пожалуйста, выйдите ко мне и позвольте убедиться, что с вами все хорошо.
— Луи, нет! — беззвучно вскрикнула женщина, которая, как наконец-то начало доходить до совершенно ошалевшего брата Жоффруа, была Бланка Кастильская, королева Франции. Но сын ее, мальчик, шесть часов с самым кротким видом просидевший подле монаха, лишь молча взглянул на нее, будто предостерегая, затем толкнул дверцу кареты и легко соскочил наземь, в вязкую дорожную грязь.
— Я здесь, мессир Моклерк, — сказал его звонкий детский голос, когда он выпрямился во весь рост и вскинул голову, глядя куда-то вверх так открыто и бесстрашно, что у брата Жоффруа перехватило дыхание. — Извольте оставить в покое графа Шампанского и велеть вашим людям убрать от него оружие.
Граф Шампанский. Бланка Кастильская. Пьер Моклерк, граф Бретонский, — брат Жоффруа вспомнил наконец, где слышал это имя. И король Людовик, чье помазание на царство, свершившееся накануне, брат Жоффруа отмечал в реймской таверне утром этого самого дня…
Брат Жоффруа судорожно перебирал в памяти все молитвы, которые знал, однако ничего приличествующего ситуации не находилось. Больше того — вместо благих слов в голову отчаянно лезли одни богохульства.
Мрак за распахнутой дверцей кареты озарился вертким светом фонаря, который зажег и вытянул перед собой граф Моклерк. Он подъехал поближе, и теперь брат Жоффруа видел его крупную фигуру, восседающую на огромном скакуне, жутко скалившем зубы почти над самой головой юного короля. Голова Моклерка была покрыта капюшоном, лицо его Жоффруа разглядеть не мог, и отчего-то был этому особенно рад.
— О, сир, — растроганно сказал граф Бретонский, убедившись в том, что перед ним в самом деле король. — Должен сказать, я в полной растерянности. Ведь не далее как давеча утром ваше величество приняло от меня оммаж и…
— И, — холодно прервал его Людовик, — сие обстоятельство огорчает меня, мессир Моклерк. Вы и суток не смогли хранить верность присяге, которую мне дали.
«Как я раньше не заметил, — потрясенно спрашивал себя Жоффруа, — как сразу не понял?» Он говорит вовсе не так, как пристало мальчику его лет и того положения, которое доминиканец ему опрометчиво приписал. Но он так кротко слушал проповедь простого монаха…
— Ваше величество превратно понимает мои действия. Клянусь вам, лишь забота о вас и о королевстве вынудила меня пойти на такие меры. Вы видите теперь, сир, что я сказал вам правду? Вы видите, до чего дошла ваша мать… ваша глубоко уважаемая, — поспешно добавил он, увидев, как напрягся мальчик, — глубоко почитаемая мною мать, которой горе от недавней потери мужа, тяжелая беременность и страх за вас помутили рассудок. Я молю вас, давайте сейчас все успокоимся и вернемся, пока не поздно, в Реймс, где обсудим будущее короны…
— Да как ты смеешь, негодяй! — закричал вдруг Тибо Шампанский. Видимо, он сделал какое-то неосторожное движение, потому что следом за этим раздались брань и лязг, а затем шум борьбы, когда графа Тибо схватили люди Моклерка. Королева Бланка дернулась было, но с места не двинулась, продолжая сидеть молча и стиснув челюсти с такой силой, что у нее подрагивала нижняя губа. Придворная дама и лекарь королевы следили за ней с ужасом, время от времени кидая отчаянный взгляд на короля, стоящего с непокрытой головой в грязи перед человеком, который, похоже, полностью завладел положением.
— Я не обязан обсуждать с вами будущее короны, мессир Моклерк, — проговорил наконец Людовик, когда возня слева от кареты утихла, ознаменовав полную победу напавших. — Однако я отправлюсь с вами, куда вы скажете…
— Луи! Не смейте! — закричала Бланка Кастильская в полный голос и рванулась из кареты вон, но руки мадам Жанны и лекаря успели удержать ее. Жоффруа увидел, как лицо Моклерка в капюшоне повернулось в сторону королевы. В свете фонаря блеснули хитрые холодные глаза.
— Простите, мадам? Мне послышалось, вы сказали «не смейте» королю? Продолжайте, прошу вас, я слушаю, ваше величество, — кротко добавил он, вновь обращаясь к Людовику.
— Я отправлюсь с вами. Но лишь при условии, что вы отпустите мою мать, графа Тибо и лиц, которые нас сопровождают. Я протестую против того, чтоб вы удерживали их.
— Помилуйте, сир, никто никого не удерживает! — воскликнул Моклерк, махнув от избытка чувств фонарем, так что по напряженному лицу юного короля заплясали тени. — Право слово, вы так говорите, будто я беру вас в плен! Я лишь хочу обеспечить вашу безопасность и оградить вас от влияния дурных, вздорных умов, кои причинят вам зло, даже не желая того. Я…
— Довольно, — сухо сказал король. — Вы согласны на эту сделку или нет?
— Луи, — беззвучно простонала королева. Кровь вдруг совершенно отхлынула от ее лица, глаза закатились, и она стала сползать со скамьи на пол кареты. Лекарь кинулся к ней, отдавив брату Жоффруа ноги, но тот успел заметить торжество, осветившее черты графа Бретонского.
— Как будет угодно вашему… — сказал он — и умолк.
А потом закричал так, что у доминиканца кровь застыла в жилах.
Позже брат Жоффруа множество раз описывал эту картину отцу Винсенту, своему исповеднику, и всякий раз другими словами, но никак не мог толком объяснить, что именно произошло той ноябрьской ночью на дороге из Реймса в Лан. Только что Пьер Моклерк злорадно улыбался, чувствуя себя победителем, — и вдруг согнулся, словно скрученный жесточайшим приступом желудочной колики, и завопил так, что резануло в ушах. За суматохой, которую подняли в карете вокруг потерявшей сознание королевы, Жоффруа едва мог разглядеть, что творится снаружи, но ему казалось, что Моклерк прижимает ладони к лицу с такой силой, будто глаза его выскакивают из орбит и он тщится удержать их на месте. Это было жуткое зрелище, но еще страшней был вид короля Людовика, стоящего перед Моклерком. Он не шелохнулся, голова его была все так же высоко поднята, даже выше, чем прежде, словно он видел вверху что-то, от чего не мог отвести взгляд. Глаза его были широко распахнуты и неподвижны, губы приоткрылись, и он как будто что-то прошептал. Жоффруа глянул вверх, но не увидел ничего, кроме голых ветвей, качавшихся на ветру.
Все это длилось какие-то несколько мгновений, а потом за криком Моклерка раздался еще один, и еще, и вскоре десяток мужских голосов взорвал ночь криками страха и боли. Жоффруа услышал сквозь эти жуткие звуки крик Тибо Шампанского: «В карету, сир! Вернитесь в карету!» Но мальчик не слышал обращенного к нему голоса, он все так же стоял, задрав голову, завороженный тем, что видели лишь его собственные глаза.
