Владимир Ленский - Прозрачный старик и слепая девушка
Все забылось здесь, все осталось далеко позади и в прошлом — и неживой голос старшего брата, и какие-то странные люди, окружающие его при дворе, и полководцы, обязанные жениться на баронских дочерях, и незнакомая мебель в незнакомых комнатах... Гион шел себе и шел, и тропинка привела его к первому из знакомых, давным-давно примеченных камней.
Кто положил здесь, в лесу, эти камни? Был ли лабиринт рукотворным, или же земля сама собою вытолкнула из своей плоти несколько валунов? И чем были эти валуны — знаками болезни, вроде нарывов, или просто родимыми пятнами? Но Гион знал от своей подруги, что они существовали во всех трех мирах: и в человечьем лесу, и в лесу эльфийском, и еще — в том странном мире, где никогда не бывают эльфы и куда ему, Гиону, предстоит погрузиться на своем новом пути к Ринхвивар.
Он прошел мимо первого камня и зацепил взглядом второй. Следовало ступить между ними, и Гион беспечно сделал этот шаг. Третий камень показался справа, четвертый слева. Он шел верно. Теперь его глаза без труда различали выгнутые спинки камней, притаившихся под опавшими листьями, точно маленькие, опасные зверьки.
Он стал думать о Ринхвивар. По правде сказать, в последние месяцы он больше ни о ком и не думал. Ничто не шло ему на ум так охотно, как тонкие руки его подруги, как ее темные теплые губы, ее раскосые глаза и остренькая грудь, которая иногда колола его, когда они обнимались.
Неожиданно, когда он вздохнул, представляя себе, как она улыбается — быстренько, точно украла что-то забавное, да только еще не придумала, как признаться, — Гион понял, что по-настоящему, полной грудью вздохнуть не получается. Ему стало душно.
Он остановился, огляделся по сторонам внимательнее. Ничего особенного не увидел: просто лес, чуть более темный, чем прежде. Некоторые стволы как будто расплывались, и Гиону вдруг почудилось, что он стал хуже видеть. Однако прищурившись, он рассмотрел другое: медные стволы были окутаны легким облачком тумана.
Тяжелый туманный дух висел и в воздухе. Должно быть, поэтому и дышать приходилось с трудом. Гион улыбнулся, качнул головой и побыстрее пошел дальше.
Туман делался все гуще, камни по обеим сторонам тропинки попадались все чаще, и теперь они больше не таились. Напротив — они выглядели так, словно оставались последней и самой надежной преградой между одиноким в лесу человеком и тем странным, неприятным, что скрывалось в густом, сером тумане.
Однако Гион не чувствовал никакого доверия к этим камням, как бы они ни рядились в одежды его друзей. И они как будто поняли это и явили злобные рожи: нездоровые лишайники, похожие на рваные и пыльные кружева, обметывали их разверстые «пасти», провалы «глаз» сочились мутной водицей, в которой погибали улитки.
Подняв голову, Гион понял, что не видит там, наверху, небесного свода. Туман окружал его и насильно гнул к земле; но и земли под ногами больше не было. Вокруг оказалась сплошная серость, клубящаяся, страшно занятая непрерывным движением — и при этом неживая. Ничего не было в этом мире, ни солнца, ни любви, ни доброго пива, ни кабанов, сердито добывающих себе пропитание подо мхом, ни занятых важными делами птиц. Этот серый мир выглядел так, точно никому не был нужен, и даже тот, кому он принадлежал, какой-нибудь захолустный павший эльф с отрезанными ушами, не наведывался в свое владение, считая его недостаточно хорошим для своей персоны.
Должно быть, впервые в жизни Гион догадался, как важно для него ощущать эту всеобщую связь всего со всем, эту благословенную зависимость птиц — от веток и летучей мошки, зверей — от разного рода добычи и чистой воды, человека — от травы, по которой он ступает, от голосов, которые он слышит, от рук, которые его обнимают... Связи распались, и вместе с ними пропала наполненность мира, его изобилие и даже преизбыток, вторые ощущал Гион — всей своей молодостью. Серый мир, по которому пробирался королевский брат, был пуст. То, что пряталось в тумане и заставляло шевелиться бесформенные клочья, не содержало в себе никакой полноты — напротив, его близость лишь усугубляла опустошенность: оно словно высасывало воздух, еще остававшийся между стволами, теперь, невидимыми.
Затем Гион остановился. На тропинку перед ним ступило нечто.
Как и туман, оно не имело ни формы, ни очертаний, ни определенного цвета. В какой-то миг Гиону почудилось, что оно похоже на человека. Вероятно, так и было; однако на самом деле все это не имело никакого значения. Оно могло быть похоже на человека или на зверя, оно могло быть чем-то вроде шара с шипами или морского гада, случайно оказавшегося на суше. Ничто не имело здесь определенного значения.
Оно было здесь, вот и все. Ничто больше не имело значения.
Гион остановился и тотчас ощутил лютый голод. Как будто все его естество алкало и стремилось к единственной цели: насыщению плоти. Каждая частица его тела вопияла, требуя пищи. Голод пронизывал его насквозь, пропитывал его, словно влага — пористую губку, и длилось это уже целую вечность.
Затем существо покатилось по тропинке и настигло Гиона.
Он попытался уклониться хотя бы от этого первого столкновения, но существо оказалось проворнее, да и камни, ограничивающие тропинку, мгновенно выросли, сделались высокими, как скалы, ушли в небо и там впились в клочья тугого тумана, утвердив преграду между одиноким человеком и его неверным спасением от опасности.
Гион быстро обвел вокруг глазами: он был заперт в тесном ущелье между камнями. И даже если бы он сумел взобраться по ним, то тяжелая клубящаяся крыша не выпустила бы его из ловушки.
Тогда Гион вытащил нож и метнулся под вытянутую лапу чудища. Сейчас оно преобразилось в человека, но Гион знал, что это — не человек. Оно не имело ни формы, ни наименования, оно даже не было здешним властителем: просто нечто пустое и голодное, обреченное страдать и даже не знающее, что чувство, в которое оно погружено, называется страданием. Гион воспринимал его теперь, когда оно находилось совсем близко, почти как себя самого.
И еще краем сознания он понимал, что может остаться здесь навсегда, став частью этого бесплотного мира и этой потерянной души.
Оно обхватило Гиона лапами, наваливаясь сверху, как медведь, и Гион пырнул его ножом под мышку. Лезвие пропороло податливое тело — так кухарка разрезает ломти густого киселя, — но не причинило чудовищу ни вреда, ни боли: то, что оно испытывало год за годом, век за веком, было острее и крепче любой боли.
Оно все настойчивее подминало Гиона под себя, обволакивало, пыталось заползти на него и поглотить. Он еще раз ударил ножом и вырвался, когда одна из лап вдруг отделилась от туловища и поплыла в туман, бессильно и слепо хватая воздух пальцами.
