Алексей Семенов - Чужестранец
Мирко, тогда живший в доме Неупокоя — у мякшей было принято отдавать мальчиков на воспитание в семью к дяде по материнской линии, — летом ночевал на сеновале и присматривал заодно за двором. Случалось, что в курятник по ночам пробиралась лесные звери: хитрая лисица или красавица рысь, и надо было держать ухо востро. Мирко порой долго не засыпал. Ему недоставало обыденного дневного общения, и он восполнял это размышлениями, фантазиями и видениями наяву, играющими занятные представления на фоне дощатой крыши, в узкие щелочки которой заглядывало темно-синее небо.
И вот однажды дядя подозвал Мирко, велел ему сесть рядом и стал, указывая на ночные светила, объяснять, как ходят они по небосводу и какие приметы кажут, как, следуя за звездой, держать ночью путь, чтобы не заблудиться. А еще рассказывал дядя о звездах диковинные, иногда непонятные, но захватывающие истории. Прежде Мирко думал, как следовало по вере мякшей, что звезда есть душа, вернее, глаза души того, кто не родился еще или уже умер. А по словам дяди получалось, что, оказывается, иной раз боги превращали в звезду великого героя или отважную женщину, иногда просто решали зажечь новую, что тоже было объяснимо: какая же душа народится без соизволения богов? Но случалось, что светила представлялись то рекой в небесах, то каменной россыпью, то костром, то составляли сложную фигуру — силуэт человека или зверя. Выходило, что по верхней стране бродили, как некогда на земле, вместе с богами разные люди, которые жили, сражались, ссорились, мирились, сеяли — в общем, делали все положенное людям.
Позже Мирко слышал подобные истории от Веральдена и других оленных людей, а потом, поведав как-то одну из них кудеснику, не получил, как ожидал, в ответ отповедь о небрежении к вере отцовой, но напротив, кудесник рассказал еще много других легенд. Хорошо было бы сидеть вот так ночью, чтобы с одной стороны был дядя, а с другой — кудесник, да слушать их обоих. Но, относясь друг к другу с необходимым почтением, они словно избегали встреч. Дело было в том, что дядя, отдавая должное традициям, не почитал мякшинских богов и отказывался приносить им требы. Это — особенно в последнее время — уже перестало удивлять: безбожников стало много, на них кудесник рукой махнул, но дядю он выделял почему-то среди прочих. В чем таилась суть, Мирко доподлинно не знал, однако догадывался: за Камнем или еще где принял дядя иную веру — это и претило кудеснику. Правда, Мирко ни разу не видывал, как дядя приносит своим богам требы или устраивает празднества.
Полюбовавшись на звезды, Мирко подумал, что дома как раз начинают сеять озимые, вспомнил мать, которая варила к спожинкам пиво и пекла пироги, выбирала, какого барана резать. Вспомнил сестер, ей помогавших. Вспомнил, как дядя учил его обороняться ножом и дубинкой, да и просто голыми руками.
Богиня Ночь летела над ним, распустив по всему небу густые и прекрасные черные волосы, и сквозь ее широкий плащ светили вечные звезды.
Мирко думал, что та вышедшая из камня женщина, пожалуй, не менее красива.
«А если я богиню целовал?! — ожгла его мысль. И тут же стало легко и смешно: — А если и богиню? Небеса, чай, не обвалятся!» И пусть простят ему Отец-Небо и Мать-Земля, пусть Ночь не сочтет за обиду, что он сравнил с другой ее красоту. Но почему-то ему хотелось, чтобы первая целованная им женщина оказалась именно богиней, ничуть не меньше.
Костер догорал, угли краснели изнутри жарко и загадочно, бормотала что-то в вышине сквозь сон старая сосна. И думалось, что не так все скверно на белом свете, как есть на самом деле. Пускай оказался он (или сам себе казался) чудаком, странным, не от мира сего, но разве мир не полон всяких странностей, стоило лишь выйти за околицу?
Он ждал от этого похода чего угодно: тугих железных тисков, которыми схватит непривычная чужая жизнь, или наоборот, что опадет знакомая обстановка существования, как листья по осени, сорванные внезапным вихрем, а вместо нее не останется ничего, кроме пустоты, какую видел он в выгоревшем заболоченном лесу: изломанные скелеты деревьев, мертвая стоячая вода, подернутая пленкой трухи и золы, черные ямы из-под выжженного торфа и бесконечный серый ветер, которому не за что зацепиться, которому ничто не противостоит.
Но пока все складывалось и вовсе неожиданно. Единственное, чего Мирко боялся по-настоящему, и боялся как раз теперь, что все это — и голубая бусина, и женщина из камня, и поцелуй, и даже уж на камне у кромки болота, знак милости Мшанника, — все рассеется, окажется обманом, хитростью, предательством, которым некто неведомый, безымянный заманивает его, затем чтобы… Зачем, Мирко не мог высказать словами, но это было хуже всего, хуже любой мыслимой беды.
— Эй, верхний человек! — донесся с низкого южного холма зычный крик.
Я вышел в поле.
Снежное дыханье
Меня коснулось. Из полночной тьмы
Я вышел в волю
С точной картой знанья:
За снегом есть зеленые холмы.
А за спиною
Жил огонь в камине
И жил хозяин — скряга, но не злой,
Жил чан с водою,
Жил кувшин из глины,
Жил медный таз с березовой золой.
Был пол застелен
Камышом зеленым.
От холода запрятав плечи в шаль,
Всегда при деле,
За посудным звоном
Жила хозяйки дочь — моя печаль.
А дальше где-то
За крыльцом высоким
Дорог лесных лег зябкий черный след;
А раньше — лето,
Озеро, осока;
А раньше — белый безначальный свет…
Я отвернулся, завернувшись в плед.
III. АНТЕРО
Бывает, когда ожогом укусит руку горячее железо или холодный лед. Боль проходит, а обиды нет — нельзя же дуться на собственную неосторожность. Бывает, кусает рассерженная собака или растревоженная гадюка. Это хуже, потому что надо долго лечиться, и даже есть риск умереть. Но боль опять проходит, а злиться на собаку или змею глупо — они защищались, не умышляя плохого. Бывает, боль исходит от холодного железа — от меча врага или предательского ножа, нежданно возникшего из складок одежды, отравленного тем же гадючьим ядом. Это гораздо обиднее и хуже, это даже трагично, ибо опять-таки можно умереть и, что нехорошо, умереть, разуверясь в людях и потеряв надежду. Но и это нестрашно: если ты не был зол и умел простить, простишь и это. Простится и тебе. И смерть будет скорой.
Бывает, когда кусает судьба — так, ни за что. Нет в ней ни расплавленного, ни холодного, ни презренного металла, ни ядовитых жал, ни бешеных клыков, ни падений, ни апофеозов. Есть одни только неудачи и маета, за которыми не видать ни зги, словно с завязанными глазами следуешь узким коридором. По сторонам — глухие стены, позади — слепой безначальный свет, к которому не вернуться. Впереди, в общем-то, он же, да дело ведь не в нем — в пути к нему. Нельзя полюбить неудачи, нельзя полюбить непреодолимые стены, нельзя любить себя, в них заключенного. Вот тогда и открывается в стене коридора лаз, ведущий в сторону от света — во тьму. А это и есть самое наихудшее, потому что там нельзя даже умереть.
