Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

Два подмастерья клещами доставали из горна разогретую крицу и бросали на чугунную наковальню. Мастер хватал крицу щипцами и ловко ворочал под ударами молота, придавая нужную форму. Тупой ход молота подчинялся слепым силам природы, а мастер обращал его в разумный труд.

Одним из подмастерьев был Кирша Данилов.

— Что, тяжко тебе, песельник? — улыбнулся ему Акинфий Никитич.

— Живой пока! — весело отозвался Кирша. — Волкам зима — отечество!

— Дак молот вроде не балалайка, — сказал Акинфий Никитич.

Он любил позубоскалить с Киршей.

— А я везде горазд! — ответил Кирша. — Доброй бабке всяко дитя внучок!

— Не боишься ты меня, — одобрительно заметил Акинфий Никитич.

— Худого князя и телята лижут, — тотчас сдерзил Кирша.

Акинфий Никитич рассмеялся:

— Твоим бы языком — да пушки сверлить!

Васька Демидов смотрел на Киршу с удовольствием — и подмигнул ему.

— Некогда болтать! — сердито крикнул мастер от молота. — Крица стынет!

Молот — неподъёмный даже на вид — ударял так веско, что содрогались и наковальня, и сам мастер, и вся фабрика. Чудилось, это лязгает огромное сердце, вколачивая жизнь в дольний мир. От каждого удара разлетались снопы ослепительных искр — брызги железного «сока», треска; большая малиновая крица немного сплющивалась, и по выпуклым бокам у неё проявлялись тонкие тёмные скорлупы — отслаивался выбитый шлак; под скорлупами металл жарко желтел, словно его пропитывал божественный золотой свет, и этот изумительный свет разливался вокруг как благодать, озаряя сумрачные закоулки молотовой фабрики, кирпичные углы горнов, деревянные конструкции мехов и колёс, грязные чугунные плиты на полу, приказчиков, стоявших за спиной Демидова, и стропила в дымной вышине.

Щурясь, Акинфий Никитич наблюдал за работой мастера — жилистого старика в кожаном фартуке-запоне. Акинфий Никитич знал его ещё со времён основания завода. Евсей Мироныч, кузнец-оружейник из Тулы. Да, годы никого не щадят… Но Евсей Мироныч старался показать хозяину, что он по-прежнему и умелый, и могучий. Хотя всё равно видно, что старику работа уже не по плечу. Взмок весь, локти трясутся, глаза слезятся… Выкладывается во всю силу, а сам — понятное дело — ждёт, когда хозяин уберётся подальше, чтобы уступить молот подмастерью и отдохнуть.

Однако Акинфий Никитич не помиловал старого мастера, не ушёл.

— Фильша, перейми! — не выдержав, наконец крикнул Евсей Мироныч.

Подмастерье быстро схватил его клещи. Евсей Мироныч закашлялся и, сутулясь, направился в колёсную камору выпить воды и умыться.

Акинфий Никитич повернулся к приказчику Нефёдову — тот командовал кричной фабрикой.

— Много перековки за Миронычем?

Приказчик пошевелил бородой, раздумывая, как ответить.

— Не юли, Прохор.

— Много, — признал Нефёдов. — Больше половины в разрезку отсылаю. И «старым соболем» твоим давно его не мечу.

— Вот я и гляжу, что он вразлад лупит — где тонко, где толсто. И всё железо в ноздринах. Такую полосу потом лицевым молотом не выгладить. И «сок» в ней остаётся.

Тем временем подмастерья клещами ухватили крицу — уродливую и взрытую плаху — и потащили обратно в горн, чтобы снова разогреть и затем отковывать дальше в товарную заготовку.

— Подслеповатый он уже, Мироныч-то, — добавил Акинфий Никитич. — Молот у него обился накругло, как кошачья голова, и наковальня логовата, а он не замечает. Н-да… Отвоевался старик. Зачем ты держишь его, Прохор?

— Дак как иначе? — страдальчески поморщился приказчик. — Он же из первых мастеров! Его твой батюшка привёз! Он этот завод сам и строил!

— И что? — мрачно блеснул глазами Акинфий Никитич. — Железо будем губить? Всем нам свой час, Прохор! И батюшке, и мне, и Миронычу. Выводи Евсея из огневой работы. Скажи, что я ему пенсион назначаю вполовину от прежних денег. Пусть дома сидит или ремеслом пробавляется, а здесь — всё.

Савватий как раз подошёл к приказчикам и по общему смущению понял, в чём дело. На Благовещенской фабрике давно знали, что Евсей Мироныч обветшал. Савватий видел, что хозяину горько выгонять старого мастера, но завод — он безжалостен. Даже в любви безжалостен. Савватий испытал это на своей судьбе. На заводе милосердию места нет. Тут другой закон, не божий.

Акинфий Никитич молча пошагал к раскрытым воротам фабрики. Свита его двинулась вслед за ним. Савватий ухватил за рукав Степана Егорова.

— Егорыч, погоди… Вернуть хочу.

Савватий вынул из кармана два серебряных рубля, завёрнутых в тряпку.

— Нашёл во дворе, где ночью Цепень рылся. Он и обронил. Отдаю.

Егоров с досадой посмотрел на рубли:

— Недосуг мне, Лычагин. Возиться с ними сейчас, в казну записывать… Недосуг. Оставь их себе. Я с тебя в жалованье вычту. Оставь себе.

Егоров поспешил за Акинфием Никитичем. Савватий, усмехнувшись, сунул монеты обратно в карман. Если Егорову всё равно, так и ему тоже.

* * * * *

Закат, раскрасневшись на холоде, ярко догорал за дальними увалами с чёрной щетиной леса, и завод затопило тенью. Под мёрзлым густо-синим небом багровела роща на Лебяжьей горе, да колюче сверкали над башней звёздочка «молнебойной державы» и огненный флажок «ветреницы». Акинфий Никитич рыскал по фабрикам до глубоких сумерек, а потом велел приказчикам после седьмого боя курантов явиться на совет к нему в дом.

Приказчики друг за другом входили в советную палату, бросали шапки и зипуны в угол, крестились на образа и здоровались со слепым Онфимом — все помнили его ещё зрячим мастером. За длинный стол усаживались в том же порядке, в каком фабрики располагались к плотине: доменные и кричные — ближе к хозяину, прочие — подальше. Акинфий Никитич нетерпеливо ждал, пока устроятся два десятка его главных помощников, и барабанил пальцами.

— Долго запрягаетесь, железны души! — наконец недовольно бросил он.

Приказчики выпрямились на лавках, внимательно глядя на хозяина.

— Похвалить я вас на заводе уже похвалил, а теперь к делу, — заговорил Акинфий Никитич. — Лысков, у тебя на фабрике Катырин доменный «сок» прямо штуками на двор выбрасывает, как мослы в праздник, а с того у чугуна угар и лишняя истрата. Скажи, чтобы штуки в шихту складывал.

Катырин был плавильщиком, управителем домны.

— Исполню, — кивнул приказчик Лысков.

— Теплоухов, а ты стёртые пилы в ломь совать не спеши. — Теплоухов был приказчиком на пильной мельнице. — Пускай на зубья навар напаяют, и возвращай полотнища в санки на поставы. Они ещё с полсрока прослужат.

Приказчики знали, что от Акинфия Демидова ничего не укрыть.

— Естюнин, я у тебя в укладе дурные прутья видел. На пробе в разрыве не должно быть железных жилок или белых искр гнёздами, искры таковые — суть железо. Надо, чтобы в изломе уклад имел посерёдке синие зёрна, а по краям мелкую белую сыпь. Понял? Потом проверю.

Приказчик Естюнин озабоченно засопел.

— Лычагин, а ты зачем деревянные зыбки у горновых мехов поменял? — Акинфий Никитич посмотрел на Савватия. — Разве не знаешь, что чугунные зыбки обломятся, а железные погнутся?

— Мне в чугунные коромысла железные сердечники вковали, — возразил Савватий. — Как на твоей башне в матицах. Такие не сломятся и не погнутся.

Акинфий Никитич хмыкнул и перевёл взгляд на приказчика Нефёдова:

— Прохор, ты Миронычу отставку объявил?

— Объявил, — вздохнул Нефёдов.

— Ну и?..

— Да что, Акинфий Никитич… Плакал он. Кричал, ругался, проклинал…

Акинфий Никитич покачал головой. Жаль Мироныча, старика, но куда деваться? Акинфий Никитич оглядел приказчиков. В неровном огне свечей, что горели в медных шандалах, приказчики казались заговорщиками. У них у всех и вправду была общая тайна. Все они — и крепостные, и вольные, и даже сам хозяин — были рабами завода. Завод решал их судьбу.

— Ну, а теперь о главном деле, — весомо сказал Акинфий Никитич, положив ладони на стол, — о новой домне. Гриша, когда её закончишь?