Юлия Бажова - Сети
– Нет. Пойми… Мне не нужна сиделка. И я… несвободен. – Проклятье! Следовало бы сказать это жестко, а не оправдываться, боясь причинить ей боль, – этого все равно не избежать.
– Тогда почему здесь вместо нее сижу я?
Ее слова обрушились на Моргана как молот на наковальню. От поясницы по ногам прокатилась судорога. Еле справляясь с болью, он прохрипел:
– Давай поговорим потом… через год. А сейчас, прошу тебя, уезжай. Дай мне время.
«Привыкнуть к тому, что я теперь… кто?»
Глаза Долмы увлажнились и заморгали. Она ушла, не сказав ни слова.
Слепота навсегда… Эта мысль заслонила собой весь мир. Кем он сможет быть в своей новой жизни – а жизни ли? – без Дара? Стариком. Охотиться, выделывать кожи и шкуры, если сумеет заставить руки слушаться, ловить рыбу, собирать грибы, ягоды и орехи, делать вино из морошки. Объезжать лошадей, если сможет забраться в седло и удержаться в нем. Быть мужем Долмы или Каулы – трудно сказать, какое из зол худшее – и отцом детей, которые у них родятся. Или мужем Марго… Морган чуть не задохнулся от этой мысли. Позволит ли резвая кобылка с шелковистой кожей, круглыми грудками и золотистыми кудряшками потасканному калеке взгромоздиться на себя? Если не позволит, у него нет Дара, чтобы приколдовать ее. Заставить влюбиться в себя… Никогда прежде он не помышлял о таком. Уйти, сжечь за собой мосты. Которые уже занялись. И эту границу тоже, Морган понял, он теперь переступит с легкостью. Но до того нужно научиться управлять своими конечностями и добраться до Розенгартена живым. Старик или дикарь. Старик или ренегат.
– Что же ты сделал с бедной девочкой, что она вся в слезах, раздетая убежала на мороз?
«Что бедная девочка сделала со мной? – едва не выкрикнул Морган в ответ на язвительную реплику Хары, появившейся неожиданно и некстати. – Брось. Рано или поздно правда бы всплыла».
Он выпустил воздух через сжатые зубы. Силы воли хватило ровно на то, чтобы не выдать Долму – едва ли Хара оценит откровенность девушки. Не открывая глаз, Морган грубо изрыгнул три слова. В ответ Хара посоветовала ему прополоскать рот, однако проявила несвойственную ей мягкость. После того как под ним сменили простыню и впихнули в него овсяный отвар с медом и маслом, ему принесли полную кружку снотворного, и Морган провалился в глубокий, без сновидений, сон до вечера, заявившего о себе свистом пурги, мерцанием масляной лампы и очередным актом насилия над его телом.
К вечеру третьего дня Моргану стало казаться, что он провел на этой проклятой койке всю жизнь и на ней же помрет. Большую часть суток он спал, а в периоды бодрствования чувствовал себя горой костей, которая дышит, жует, шевелится и изрыгает ругательства, но – не живет. Наутро пятого дня явился Иллас, со скорбным лицом и корзинкой гостинцев. Ничего нового и толкового, кроме сомнительной, как показалось Моргану, благодарности за блестяще проведенную кампанию, он не сказал, да Морган, осоловелый ото сна, и не спрашивал – лишь поинтересовался, нашли ли озеро, отравленное Тойвой, и Иллас мрачно покачал головой.
Спустя месяц, растянувшийся эдак на столетие, замелькали до боли знакомые лица. Отряд явился в полном составе; по крайней мере, Морган не обнаружил, что кого-то не хватает. Товарищи по оружию, бывшие товарищи по оружию, прятали жалость и сочувствие за улыбками, шутками и смехом, однако в глазах читалась печаль. Потом пошли группками. Каждый вечер кто-нибудь забегал. Единственные, кого Морган не увидел, были Рав и Токо. Конечно, их отряд мог задерживаться – именно так все и утверждали в ответ на его расспросы. В позапрошлом году его собственный отряд ушел в рейд в конце зимы, а вернулся ранним летом. Но те, кто из лучших побуждений скрыли одну скверную новость, вполне могут скрывать и вторую, еще более скверную.
Тайнер, Эйж, Гуан и Коймор наведывались раз в три дня и потчевали его напитками, крепкими и весьма недурными на вкус, явно из командирских запасов. Смешиваясь со снотворным, спирты продлевали спасительный сон. Никто не слонялся по хижине, бутылки проносили под одеждой, эмоции – у Тайнера они прорывались через слово – выражали вполголоса. Тем не менее после третьей пьянки Хара вкатила Моргану выговор с угрозой отправить домой, если он не начнет разрабатывать руки вместо того, чтобы сползать обратно в могилу. Он тут же принялся демонстрировать, как хорошо владеет руками: отобрал у нее миску с ухой, с третьей попытки зачерпнул бульон и пронес ложку мимо рта. Попробовал еще раз и еще, а потом швырнул все на пол и рявкнул: «Катись к претам! Без Дара мне руки не нужны!» И пролежал весь день накрывшись с головой и стиснув зубами подушку. С возвратом домой Хара погорячилась, а вот снотворного Морган не получил. И следующее утро начал с матерных песен, которые горланил до ночи, отвечая на Харины замечания идиотскими ухмылками. Война продолжалась двое суток. На третьи Морган, охрипший, с саднящим горлом, поздравил себя с победой и ускользнул из жестокой реальности в царство сна. Вскоре ребята ушли в рейд, и просыпаться стало совсем незачем.
Еще невесть сколько дней проплыло в полузабытьи, пока однажды дорассветным утром Моргана не выдернул из сна холод. О том, что это утро, можно было догадаться только по доносящемуся снаружи скрежету лопат, расчищающих снег. Он приоткрыл глаза посмотреть, кто спер одеяло, и удивленно моргнул, увидев над собой в свете масляной лампы незнакомое продолговатое лицо с птичьим носом и застывшим расфокусированным взглядом. Все еще гадая, не кошмарный ли это сон, Морган растерянно пробормотал «здрасте».
Длинная как жердь, костлявая молодая женщина не выразила приветствия ни словом, ни жестом, а ее глубоко посаженные глаза по-прежнему смотрели в никуда. Такого взгляда не бывает даже у Лайо. Видимо, ввалившись однажды в транс, она так из него и не вышла. Пока ее теплые, сухие, абсолютно равнодушные руки освобождали его от бинтов, Хара внесла позаимствованный у кого-то удобный стул из ивовых прутьев, с подушкой на сиденье. В закуток по-хозяйски, как к себе домой, вошла вторая девица, копия первой, если не считать более осмысленного взгляда и завязанных в хвост волнистых темных волос, которые у ее сестры были свернуты в узел на затылке. Она уселась нога на ногу, достала из деревянного сундучка пузырек с чернилами и перо, водрузила на сундучок толстый журнал и начала что-то в нем строчить.
«Мои спасительницы». Морган покатал эти слова в сознании, и они сами собой превратились в «мои убийцы». Означает ли их визит конец заточения?
С ним не разговаривали. Косоглазая нажимала пальцами в какие-то места на спине, плечах и шее, выворачивала руки, заставляя его дергаться и охать от боли, и временами бросала писаке короткие фразы. Большинство слов произносилось на Живом языке, на Всеобщем – только названия костей, нервов и чего-то там еще внутри тела. Угадать смысл фраз по лицам и интонациям голоса было невозможно. Ни одна из Вороних не отреагировала, когда Морган пожаловался, что ему холодно. Словно он не живой человек, а механизм, каждое звено которого должно функционировать определенным образом. В целом создавалось впечатление, что внешний мир интересует их ровно настолько, насколько его можно использовать для воздействия на мир под кожей. Действительно кикиморы, и клеиться к ним можно исключительно ради хохмы. Потому что ради денег не позволит папаша.
