Танит Ли - Героиня мира
Да, скорей всего мне было страшно. Я ни о чем не расспрашивала.
Он сказал, что сейчас у нас время отдыха, но дела ждут его и на Китэ. Он как раз намеревался заняться ими, когда я нагнала его в пути. Он лежал, опустив голову мне на колени, и, глядя в синее небо над Китэ, говорил:
— Я не смогу всю жизнь просидеть сложа руки. Сама увидишь. Здесь мне предстоит искупить грехи. Ведь я живу, тогда как вокруг меня уже полегло полмира. Это действительно грех.
Многое так и осталось невысказанным. И мне уже казалось, что я так никогда и не расскажу ему о содеянном, о том, как я вырвала его имя из книги мертвых.
Я приняла без возражений его слова о необходимости загладить вину и расплатиться за первое предательство и за последующее, за то, что он остался в живых. Другой человек с помощью логики и софистики разнес бы подобные умозаключения в пух и прах. Мне и в голову не пришло, что он мог бы сам так поступить, ведь он этого не сделал. Я вообще не думала на эту тему. Я приняла его слова точно так же, как бедность деревни. Как часть мешанины, из которой соткано существование.
По ночам, когда молнии били по вершинам острова, мне иной раз вспоминалась карта с Героиней, вспышка молнии, ударяющей в ее жезл. Но огненные стрелы небес пролетали мимо нашего дома.
Во время шторма пропали три судна ныряльщиков за губками, и небо над деревней огласили жуткие причитания по погибшим. Плач зазвучал вскоре после захода солнца, его страшно было слушать. И красота открывавшегося с террасы вида тут же показалась нелепой. Я побежала в дом, помчалась вниз по лестнице в гостиную.
Там я увидела, что с Фенсером сидит грубоватый загорелый мужчина, который время от времени ездил на своей телеге в город. Похоже, он принес письмо, которое Фенсер только что прочел. Теперь же, повернувшись к возчику, Фенсер спросил:
— Когда вы намерены вернуться?
— Я должен отправиться в обратный путь сегодня вечером.
— Пассажира возьмете?
Возчик сказал, что возьмет, и выставил вперед руку. Фенсер положил монету ему на ладонь; на том они и договорились.
Я стояла, как зачарованная, наблюдая за ними. Когда возчик ушел, Фенсер повернулся ко мне.
— Арадия, я как-то упоминал в разговоре о том, что хочу послужить одному человеку.
— Кому?
— Давай я назову тебе его имя в другой раз. Мне кажется, оно все равно не имеет для тебя значения, хотя и обладает весом в определенных кругах.
Он стал укладывать вещи для поездки, и, увидев, что он отобрал, я поняла: мне предстоит провести без него немало дней и ночей. Я спросила, сколько, а он ответил, что не знает, может, неделю. Но здесь мне ничто не угрожает, ведь я освоилась с укладом местной жизни и свободно владею диалектом, на котором говорят жители Китэ.
Я почувствовала себя как ребенок, которого бросают родители. Но теперь у меня достало самообладания: я не выказала и не выразила словами своего огорчения. Несомненно, Фенсер все прочел в моем взгляде, но он лишь поцеловал меня и увлек в постель — такое посреди дня случалось с нами довольно часто. Мы провели там все время, которое оставалось до его отъезда.
Так мы расстались в первый раз, так настал конец нашей идиллии. Фенсер отсутствовал целый месяц, он прислал мне письмо, очень ласковое, невероятно чувственное, написанное высоким слогом; оно должно было слегка утолить мои печали. Такое письмо следовало сохранить до глубокой старости, но я этого не сделала. Внезапно я ощутила чудовищно острую боль: оно напомнило мне о последнем мамином письме, пришедшем незадолго до ее гибели. Разумеется, в них не было даже отдаленного сходства друг с другом. Но в припадке животного страха я сожгла письмо.
По возвращении Фенсера меня объяло желание, я впала в страстное неистовство. И лишь когда насытилась, обнаружила, что мы с ним на пустом пляже, и там же, лежа рядом со мной, он принялся рассказывать, где побывал и чем занимался и почему, какие дела ждут его в будущем, какие им руководят мотивы и что ему необходимо в жизни. Я почувствовала в нем горячую увлеченность общественными и политическими событиями. Но огонь этот остался для меня непостижим. И показался мне чуждым. А впрочем, я с полным доверием воспринимала его самого, все его желания и стремления. Мне постепенно удалось отрешиться от самой себя, слушая его слова, я стала Фенсером. А потому позднее отчасти разделила с ним это огромное желание, наделенное, быть может, большей силой, чем желания плоти, направленное к духовной цели.
2У Фенсера водились кое-какие деньги, и я даже смогла заказать в городе пару платьев, но, как водится в подобных случаях, они пришлись мне не совсем впору, хотя их шили по моим меркам. Я с горем пополам переделала рукава… Теперь он велел мне заказать бальное платье, для танцев.
Я стала возражать: платье будет плохо на мне сидеть, да и с кем мне танцевать, с овцами, что ли?
Вместо ответа он взял меня за руку, обхватил за талию и прошелся со мной в изящном променаде прямо по террасе из потрескавшегося камня. Один из жильцов дома, пожилой мужчина, наблюдая за нами сверху, опершись на подоконник, испытывал нечто вроде грустного удовольствия. Деревенские мальчишки, которые как раз в это время решили что-то стянуть из сада, обезумели: двое принялись подражать нам и закружились в танце, а третий подыгрывал на дудочке.
Все это было очень глупо, очаровательно и потрясло меня до глубины души. Мой возлюбленный умеет танцевать — хотя, конечно же, вместе с офицерами-однокашниками он посещал и бальные залы города, а не только Поле Оригоса. Не Тень прошлого, а мерцающая дымка славного прошлого окутала нас и наши движения.
— Ты легка, как пушинка чертополоха, — сказал он мне. — Ну вот, в Эбондисе можно будет потанцевать. — И другая Тень упала на нас, Тень сурового сосредоточенного настоящего.
Фенсер сказал, что платье все же нужно заказать, а ко времени окончательной примерки я успею приехать в город.
Мы вернулись в дом, игравший на дудочке мальчишка перекувырнулся «колесом», а пожилой господин возобновил неусыпное наблюдение за природой.
— Тебе не хочется взглянуть на город? — спросил Фенсер. — Приятное местечко, если не считать трущоб, но в них ты не попадешь, а если и попадешь, то сочтешь их занимательными.
Мне стало стыдно. Я робко спросила:
— Неужели я такая бесчувственная?
— Ты очень остро чувствуешь, Арадия. Именно поэтому ты видишь небо в просветах между разбитых кирпичей. И ясные глаза ребенка, а не струпья у него на ногах.
— Неправда. Если ты пытаешься уличить меня, я готова признать: да, я стараюсь отвернуться, когда вижу нечто ужасное. Что я могу поделать?
— Да, — ответил он, — если не можешь ничего поделать, убиваться над этим бессмысленно. — Черты его лица заострились, как будто оно вышло из-под руки резчика и лишь затем ожило. Он обратил взгляд прямо на меня. — Мы едем не просто на бал. Танцы — только предлог. Ты впервые встретишься с Реткой. Интересно, какое мнение ты о нем составишь. — Эти слова были произнесены в такой задумчивости, что я поняла: это не особенно важно, мое мнение о человеке никого не интересует.
