Юлия Остапенко - Игры рядом
В предпоследнюю ночь мы заночевали в лесу, у пологого склона холма. Эррег почти весь расположен на холмах, состоящих из сланца и песчаника. Тут часто бывают оползни, поэтому населенных пунктов мало — едва ли наберется один на двадцать миль. Оползни, однако, беспокоили меня куда меньше Зеленых. Прощальное обещание Шерваля совсем не внушало мне иллюзий на счет его любезности при нашей следующей встрече. Если уж подыхать, то лучше быстро.
Я сидел, привалившись спиной к песчаному склону, и смотрел на потрескивавший невдалеке огонь. Спать сидя мне не впервой, а такой сон гораздо более чуткий, чем любой другой. Йевелин лежала чуть в стороне. Мы никогда не прикасались друг к другу во время сна. Более того — я старался не смотреть на нее в эти минуты. Она становилась… словно другой. Какой-то чуждой. Неживой, ненастоящей. Как будто… куклой. Куклой, которой я не мог управлять. Вернее, мог, но это получалось помимо моей воли. Жуткое ощущение. И оно усиливалось, когда она спала, когда ее руки были безвольными, а лицо превращалось в маску. Во сне с него исчезало всякое выражение. Ее оставалось только сложить пополам и засунуть в ящик. Чтобы не пылилась.
Это было кошмарное, чудовищное, неправильное ощущение. Поэтому я на нее не смотрел.
Теперь я думаю, что так и должно было быть… Я должен был не смотреть на нее, чтобы не заметить… вернее, заметить, но всего лишь за несколько мгновений до того, как стало слишком поздно. Почему-то в моей жизни часто так случается.
Эта ночь была, пожалуй, первой по-настоящему осенней, хоть мы и двигались на юг. От холода я долго не мог уснуть и начал дремать, только когда костер почти догорел. Мне начало что-то сниться, кажется, даже что-то приятное, и тень, скользнувшая по этому сну, сразу показалась чужеродной. Я повернулся вслед за ней, все еще не открывая глаз, абсолютно машинально, не думая, кто или что это может быть, — меня просто встревожило, что с моим сном что-то не так… А когда всё-таки открыл глаза и увидел блеск лезвия у головы Йевелин, подумал: может быть, это просто следующий сон? Так ведь бывает: не уследишь, где заканчивается один и начинается другой.
Я думал так, а сам уже бросился вперед и повалил нападающего навзничь. Вырвать нож из его пальцев оказалось очень просто: они послушно, почти охотно разжались под натиском моей руки и мягко легли мне на плечи, когда я прижал лезвие к горлу того, кто хотел убить Йевелин. Темные губы мягко раздвинулись, будто пытаясь улыбнуться. Ночь была безлунной, и черт лица я разобрать не мог: только губы, темные, пытающиеся улыбнуться…
— Хорошо, — сказали эти губы: я не услышал слов, я их увидел.
Было очень тихо. Кажется, умолкли все звуки — их будто стерли из мира, вырвали, вышвырнули вон. А может быть, просто я оглох. Но нет — и тогда бы я слышал стук своего сердца, а я его не слышу.
Она лежала на спине, я придавливал ее к земле и прижимал нож к ее горлу. Она ничего не могла больше сделать ни мне, ни Йевелин, но я все равно вжимал сталь в ее кожу — точно в том месте, где мне когда-то так нравилось ее целовать. А ей нравилось, когда я ее целовал…
Ночь была безлунная, Йевелин спала, я не слышал своего сердца, а темные губы говорили:
— Ну давай же. Давай.
Что — давай? Ты хочешь, чтобы я надавил чуточку сильнее? Ты всегда этого хотела — ты поэтому так любила, когда я целовал тебя в это место, там, где пульсирует вена?.. Ты надеялась, что когда-нибудь я ее перегрызу?
— Ну давай. Давай. Пожалуйста. — Она запрокинула голову так далеко, как могла, и краткий сполох алого света высветил ее мягкий точеный подбородок, а горло еще теснее прижалось к лезвию. — Пожалуйста. Давай. — Я не видел ее губ, по-прежнему не слышал ее голоса, но знал, что она шепчет — слова отдавались в лезвие, через него в мою руку, в меня. — Давай, пожалуйста, ну, пожалуйста, пожалуйста, давай…
— Я же просил. Я просил, чтобы ты не шла за мной, — своего голоса я тоже не слышал и не знаю, слышала ли она.
— Давай, давай…
— Я же сказал, тебе со мной нельзя.
— Давай же…
— Почему она? Почему ты ее хотела убить? Почему не меня?
— Ну пожалуйста…
— Проклятье, чем я лучше ее?!
Угли слабо мерцали во влажной, почти кромешной тьме. Белое горло умоляюще вздрагивало под клинком. Просило. Ну давай, давай… пожалуйста…
Что же ты делаешь… Ты знаешь, я никогда-никогда не убивал вот так. Если бы ты дала мне в руки арбалет и попросила… может быть… но так я не могу, я трус, ты же знаешь, ты сама так сказала… Я не хочу чувствовать, как твоя кровь польется мне на руки. Может быть, хочу увидеть… но не чувствовать, нет.
Я не играю в такие игры. В разные… но не в эти. Твоя игра так не похожа на мою… Слишком непохожа. Может быть, все дело в этом. Может, с самого начала дело было именно в этом.
Я не хочу твоей крови. Не так.
Не хочу.
— Твоя кровь мне не нужна, — сказал я, или, может быть, что-то во мне — у меня на миг возникло странное ощущение, будто я просто повторяю то, что мне кем-то велено произнести. Она, кажется, тоже почувствовала это, потому что ее горло перестало вздрагивать, и она больше ничего не сказала. А может, я просто перестал слышать.
Она встала, тяжело и неуклюже, шатаясь. Ее силуэт, сутулый и неясный, казался отодранным куском коры — тем самым, который я сорвал с дерева над могилой, к которой еще когда-нибудь вернусь. Потом медленно повернулась, опустив голову.
И ушла.
Я стоял и смотрел во тьму, в которой она исчезла для меня, так, как я ее об этом и просил, и рукоятка ножа, которым я не захотел приносить себе жертву, жгла мне ладонь. Было очень темно, как будто всё темнее и темнее с каждым мгновением. У меня вдруг заболела голова, безумно захотелось спать. Я устало прикрыл глаза, тут же открыл их и увидел, что небо светлеет. Небо светлело, я стоял у погасшего костра, сжимая ее нож, лицом туда, куда она ушла, и думал, что это всё ложь, ложь, это всё та же ложь, эта ночь никогда не закончится. Она еще даже не началась.
— Эван, — сказала Йевелин за моей спиной. Очень спокойно сказала, ровно, безмятежно, но я знал, что увижу, когда обернусь. Просто и сам я почему-то не чувствовал столь привычной паники — тоже спокойствие и почти радость.
Они стояли на вершине холма, в десяти ярдах над нашими головами. Высоко, чтобы спрыгнуть, но не для людей, сделанных из стали. Меня удивило, что я вижу их обоих. Стальная Дева была больше, ужаснее и прекраснее Ржавого Рыцаря — огромная и при этом грациозная, с извивающимися в предрассветном сиянии железными змеями волос. Лиц не было видно — только фигуры, далекие и темные, неподвижные, похожие на статуи.
Они держались за руки.
