Макс Фрай - 78
Татьяна Хейн
Предназначенье
— Благословите, батюшка. Благословите, матушка. Ну, поеду искать свою суженую. Даст Бог, привезу вместе со стрелою. Как договорились, батюшка, кто подобрал, того и привезу. Обижаете! Никогда не мухлевал, так уж с судьбой и подавно не буду.
* * *— Стрелы — это умно. Действительно, пускаешь в белый свет, как в копеечку, а там уж и она, самая прекрасная.
Ну, поудивляется немного, откуда это чудо чудное принесло, поднимет, да и сядет ждать-поджидать, когда хозяин-молодец, то есть я, появится.
А я появлюсь. Не бойсь, красна девица! Вот только подпругу подтяну, шапку поправлю, не дай Бог, свалится дорогой, да и прискачу на лихом коне, как прынц.
Тпру, проклятая кляча! Вишь придумала пятиться, когда хозяин в седло, как сокол взлетает. Тпру, кому сказал. Стой, мешок с костями! Вот так-то. Ну, милая поехали, поищем, куда эта калена-стрела улетела, кого нам навыбирала.
* * *— Неет, это слишком близко. У папаши лук хороший, да и тетиву я натянул, не поленился. И нечего пялиться, туда нам с тобой незачем.
Давай-давай, трюхай потихоньку. Дорога у нас ещё впереди.
* * *— Вот же чёрт. Наградил Господь силушкой, а умом не сподобил. Это ж надо так далеко запульнуть. Потерпи, каурая, мне и самому эта дорожка уже поперёк горла. Ведь такие хоромы проезжали, а всё мимо и мимо. «Нет, не залетала» «Нет не видели». Эх….И девки там были вполне себе. Нет, чтобы им стрелу подобрать. А эта белёсенькая, так и вообще….И глазки…
Ладно, едем-едем. Наша, небось, всё едино, наикращая. Ждёт нас, дожидается там…
Ну а где там? Ну там. Может в этом лесу замок стоит. А в нём принцесса. А? Каково это, каурая, на принцессе жениться. И нечего ушами трясти. Очень даже пойдёт. И что, что не принц? Я — парень видный, весёлый, хозяйственный. И вообще, как это поперёк предназначения идти? А стрела, лошадка, предназначение! Это как судьба. Тебе не понять и не фыркай. Слушай лучше! Приедем мы к замку, там принцесса-краса, собой хороша, характером мила да уступчива….
Чёрт-чёрт-чёрт! Сам вижу, что болото. Не храпи. Близко уж. Ты тут пока попасись, а я мигом.
* * *— Ты что это, лягушка с моей стрелой тут делаешь? Погоди-погоди. А! Ты заколдованная прекрасная дама? Я тебя поцелую, а ты и оборотишься? Да-да, как же! А я-то думал, что сказок не бывает! Да это ж ещё лучше!
Прыгай на ладонь. Вот так. Умничка. Ну-у-у… Целую!
Аааа!!! Ёкарный бабай! Ты что это, увалень, делаешь?! Чуть руку не сломал. Ты вообще откуда на меня свалился, придурок? какой такой "уйди противный"? На себя посмотри, морда! Ща, как дам больно! Будешь знать! Где принцесса? Отдай стрелу, что вцепился? Не твоя чай!
Эй! Ты можешь внятно говорить? Что квакаешь? Ну прости, прости. До свадьбы заживёт. На, возьми, юшку утри. И водой примочи, а то распухнет. Что говоришь?
Какой колодец? Какое колечко? Ты колечка у колодца ждал, на секундочку к болоту отлучился, а тут на тебя стрела? На ТЕБЯ моя стрела? Так это ТЫ моё предназначенье?!
6 Чаш
Удовольствие
Этот аркан еще называют "зародыш будущей радости". Пока все просто довольно мило, а скоро может стать по-настоящему здорово.
Тикки Шельен
Увертюра
Первая. Ее я помню очень хорошо, наверное, лучше всего остального, в Семиренках такие были, считай, в каждом доме, это не удивляло, это входило в правила игры. Она стояла на краешке стола, белая, украшенная нелепыми пузыристыми синими розочками, а тетя Римма наливала молоко из большой трехлитровой банки. Молоко было теплое, парное, его хотелось пить прямо из банки, но банку не давали никогда, только эту чашку, белую, белее молока. Пузыристые розочки чем-то странно напоминали пену на парном молоке, при одном взгляде на них становилось смешно и уютно. Пей, говорила тетя Римма, наливая молоко в белую чашку с синими розочками. Пей, не прыгай, и хлеба возьми! За хлебом ездили на велосипедах, авоську с буханками вешали на руль, внутри магазина пахло хлебом, карамельками и еще чем-то, что сразу не определишь, но не забудешь никогда. За ночь недопитое молоко подергивалось пленочкой сливок прямо в чашке. В сенях толпились на старой тумбочке большие банки с молоком до краев, только под крышкой чуть-чуть стеклянные. Вечером приходили люди, оставляли прозрачные банки, уносили белые, полные. Теплое молоко медленно остывало, поверх него сгущались сливки; чтобы налить молока, надо было встряхнуть банку, тогда сливки нехотя разбивались и всем доставалось понемножку желтоватых островков среди белого, и маме, и тете Римме, и всем в доме. В хлеву рядом с сенцами коровушка переступала с ноги на ногу и терлась о загон, а если войти туда, телочек тянул к тебе губы, шкура на его шее вечно была чем-то выпачкана, скользкий холодный нос охотно тыкался в ладонь. Теленочка было немножко жалко, потому что мы пили его молоко и еще почему-то, зато ему вечером готовили ведро пойла с хлебушком, и телок звонко вылизывал ведро шершавым языком. Пей молоко, тянись высоко! Правда, толком я так и не выросла, в классе всегда была самая маленькая, но все равно ни до, ни после я не пила молока вкуснее, чем тогда, в Семиренках, у тети Риммы, из щербатой белой чашки с синими розочками.
А еще я помню автомат с газировкой. Через несколько лет они окончательно пересохли и стояли пустые и безжизненные, как мертвые роботы из фильма про космическую войнушку, а потом их вообще убрали, сейчас уже и не вспомнишь, какие они были. В их эмалированной пещерке в мойке стоял стакан, если его опрокинуть и нажать, по кругу прыскали струйки разной высоты, наскоро споласкивая граненые стенки. За копейку в стакан ударяла струя кислой газировки, а если бросишь три — из краника сперва лилась скупая порция сиропа. Мальчишки говорили, что если пнуть аппарат сзади, пока он плюется сиропом, его может переключить, тогда он тебе нальет сколько хочешь, знай только пинай. Из наших все равно так никто не умел. Существовал легальный способ получить двойной сироп, для этого надо было отдернуть стакан, подождать, пока сольется минералка, и бросить еще три копейки. Но, во-первых, это было чистое жлобство — проливать напрасно серебристую, хотя и невкусную газировку, а во-вторых, поди-ка еще найди эти три копейки! Пятаков можно было наменять в метро, а двушки и трешки приходилось выпрашивать в магазинах на сдачу у надменных кассирш. Взрослые не одобряли газировку на улицах, мало ли кто до тебя пил, пойдут прыщи по губам, да и сами стаканы чаще всего оседали в местах обитания здешних алкоголиков, а потом, разбитые, в изобилии валялись на стройках и возле скамеечек во дворах. Разве объяснишь, какая она — эта уличная крамольная газировка с сиропом, когда несёшься как угорелый к здоровенному светло-серому колодцу счастья! Мне теперь не понять, как можно было угощаться из этих непромытых, мутных, захватанных поилок! От каких бед нас уберегали ангелы-хранители, какую заразу в последний момент успевали смахнуть крылом: но ведь сколько пили — и никто не заболел! А если все стаканы стащил местный пьяница или они слетелись на крышу автомата и их нипочем не достать, то у нас в запасе был последний способ. Ленка проталкивает в щель копейку, автомат журчит железным нутром, я подставляю обе ладони ковшиком, и прямо в руки мне устремляется тугая струя, Ленка сует свои ладошки, и вот мы пьем, хохочем, обливаемся, Дура ты, кричит Ленка, пусти, чего тормозишь! Сама дура, кричу ей, от дуры слышу, дуру вижу, с дурой говорю! Какая-то бабушка, проходя по улице, укоризненно качает головой и тихо произносит: обе вы курицы. Мы с Ленкой молча давимся от смеха, сквозь ладони на асфальт просачиваются капли газировки, на коже с легким шипением оседают пузырьки.
