Кэтрин Куртц - Скорбь Гвиннеда
— Да, отче, и я молилась, чтобы чаша сия миновала меня. Но если она все же будет мне поднесена, я изопью ее до дна.
— А твои дети тоже будут вынуждены ее испить, если ты погибнешь?
— Это для меня самое трудное, — прошептала она, отворачиваясь. — Сознавать, что они могут осиротеть из-за моих действий. И все же я вынуждена рискнуть. Я… сделала все необходимые приготовления на тот случай, если меня не станет. — Она протянула ему запечатанный конверт. — Фиона присмотрит за малышами и будет им куда лучшей матерью, чем я могла бы стать, если бы решила отказаться от того, что велит мне сердце. Но я просто не могу поступить иначе. Вы понимаете, Ниеллан?
Помолчав немного, он прикрыл глаза и кивнул, а затем взял ее руки в свои.
— Не до конца, дитя мое, но я вижу, что у тебя есть очень веские основания поступить таким образом. Я не стану больше ни о чем допытываться у тебя, ибо чувствую, как поблизости собираются Силы, превосходящие все то, что я мог бы вообразить. — Он с печалью взглянул на Ивейн. — Ты позволишь мне хотя бы помолиться за тебя?
— Да, конечно, — отозвалась она с дрожащей улыбкой. — И есть еще одно одолжение, о чем я хотела бы вас попросить.
— Все, что только в моей власти, дорогое дитя.
— Я бы хотела, чтобы вы дали мне последнее причастие, на случай, если моя дорога заведет меня… дальше, чем нам обоим хотелось бы. Это стало бы для меня большим облегчением.
Ниеллан поморщился, словно она ударила его, но через несколько секунд все же напряженно кивнул.
— Если ты, и вправду, этого хочешь, конечно, я сделаю это. Однако ты должна сознавать, что Джорем с Квероном могут это почувствовать. Священники с их опытом способны ощутить такие вещи.
— У них и без того хватает забот сегодня утром, — отозвалась она, думая обо всем, что еще предстоит сделать. — К тому времени, как они заметят неладное, будет слишком поздно останавливать меня.
— Что ж, хорошо. Подожди тогда здесь, я принесу миро и дароносицу из часовни.
Когда он ушел, она опустилась на колени и, склонив голову, принялась молиться.
* * *Ровно в полдень монахи явились препроводить принца Джавана Халдейна в часовню Custodes Fidei. Весь предыдущий час он провел в disciplinarium'e на коленях, читая «Отче наш» и прочие молитвы, назначенные исповедником. По счастью, покаяние не потребовало от него ничего более серьезного. Пришедшие за ним монахи помогли принцу натянуть поверх черной вторую, белую рясу из тонкой шерсти и вручили зажженную восковую свечу, после чего вывели в коридор.
Джаван отчетливо сознавал свою хромоту и чувствовал себя маленьким и уязвимым, ковыляя вниз по лестнице к дверям часовни. Custodes использовали для этой цели бывшую трапезную, лишенный окон зал со сводчатыми потолками, суровый в убранстве, зато достаточно просторный, чтобы вместить всех священников, рыцарей и служек ордена, желавших посмотреть на его пострижение. Вместо распятия, стену украшала огромная фреска с изображением Христа Пантократора, то есть Творца всего сущего, на царском троне, преисполненного величия, каким Он должен явиться в конце времен, дабы судить мир. Глаза его, темные и гипнотические, искусно были отделаны золотом, так что казалось, будто они смотрят прямо на Джавана, застывшего в дверях часовни. В левой руке Он держал открытое Евангелие со знаками Альфы и Омеги, а правая была поднята не то для благословения, не то в осуждение. Подобное изображение Христа Джавану доводилось видеть и прежде, и он сомневался, что может ожидать хоть какого-то милосердия от тех, кто служит Ему.
Двое рыцарей ордена стояли у дверей на страже — застывшие, грозные фигуры в черных панцирях и подбитых алым плащах. Внутри помещения одетые в черное Custodes заполняли весь зал, через который предстояло пройти принцу; у всех у них на поясе красовался алый с золотом кушак, какой скоро вручат и Джавану, а на плечах — короткие накидки с алым подбоем, украшенные символом ордена — львом с ореолом.
Полин Рамосский, верховный настоятель ордена, ожидал в конце прохода, вместе с верховным инквизитором и отцом Секоримом, аббатом этого капитула Custodes. Посох Полина блестел в свете свечей, а меч в львиной лапе сверкал в лучах, лишний раз напоминая Джавану о том, какой властью обладает этот человек над множеством невинных душ. Слева держался архиепископ Хьюберт, в митре и парадном одеянии, он восседал на подобном трону кресле, с одобрением взирая на происходящее. Джаван весь дрожал, когда миновал наконец эту толпу людей, готовых, как ему было прекрасно известно, в любой момент уничтожить все то, что ему особенно дорого, — и монахам пришлось помочь ему подняться с колен после поклонения алтарю.
— Джаван Джешан Уриен Халдейн. — Полин произнес его имя так, словно выносил смертный приговор, и ткнул в принца навершием посоха, словно обвиняющим стальным пальцем. — Чего желаешь ты от Ordo Custodum Fidei?
Горло у него пересохло, сердце вот-вот готово было вырваться из груди, но Джаван все же сумел изобразить подобающий случаю поклон с прижатой к сердцу правой рукой, — в левой он по-прежнему держал зажженную свечу.
— С Божьей помощью, отец-настоятель, — уверенным голосом ответил он, — я желал бы испытать свое призвание в этом Доме.
* * *В тот самый миг, когда заклятый враг Дерини взял свечу из рук принца с просыпающимися талантами Дерини, деринийская колдунья остановилась у подножия возвышения, на котором стоял саркофаг из четырех черных и четырех белых кубов. Это был не тот, деревянный, что они соорудили с Джоремом и Квероном в комнатке под киилем, но другой, более торжественный, на котором раньше покоилось тело Орина. Они давно решили, что не стоит предпринимать никаких действий слишком близко от зала Совета, иначе те, кто находятся там в постоянном ожидании вестей от Тависа с Сильвеном, могут заметить что-то неладное. Кроме того, в этом зале Камбер может найти вечное упокоение, если они все же потерпят неудачу.
Втроем они перенесли сюда его тело прошлой ночью и уложили на саркофаг под шираловую сеть. Вокруг установили защиты. Утром Джорем с Квероном вернулись сюда, чтобы довести приготовления до конца, позволил Ивейн использовать эти оставшиеся часы для самоуглубления и медитации.
Джорем обернулся к ней, заметив, что сестра словно бы замешкалась у ступеней, и Кверон также вышел ей навстречу. Ради такого случая, на Целителе были белоснежные гавриилитские одежды, а на плечах — одна из старых зеленых накидок Райса. Джорем одел традиционный наряд михайлинцев — синюю рясу и плащ, белый рыцарский кушак и перевязанный узлами алый пояс. На боку у него висел отцовский меч. Позади, едва заметные в слабом свете простых белых свечей, установленных по углам возвышения, виднелись черные кубы саркофага, а над ними едва угадывались очертания лежащего тела.
