Мария Семенова - Тайный воин
Ручища с кнутом начала медлительно подниматься…
И тут опять выскочила злая старуха. Стала помавать тряпичными лапками за спиной исполина, хватать его за рубаху. А уж скакала-прыгала так, что Ворон даже разглядел мелькнувшую руку Брекалы, водившего пятерушку.
– Тарашечка! Это что же она такое задумала?
– Учит палача, как бить сплеча! Не в той руке кнут, и всё тут!
Великан довольно долго отмахивался от наскоков настырницы, но в конце концов не стерпел. Оставил кобылу, развернулся – да как пошёл охаживать приставалу! Старуха носилась, прыгала, падала. В который раз взметнулся подол, кнут ожёг прямо по наготе. Позоряне захохотали.
Дикомыт вздрогнул, поморщился… Вновь пробрало холодом, сделалось одиноко и страшно. «А если учителя не сразу смертью убьют? Если схватят живого?» Он с потрясающей ясностью увидел Ветра, распластанного на кобыле. Его крепко стиснутые побелевшие кулаки: «Сто один… сто два…»
Ворон даже на некоторое время перестал замечать представление. Между тем Тарашечка под шумок слез с кобылы, прихватил горшок и удрал. Палачу было не до него. Он яростно преследовал старуху и так хлестал кнутом, что раскачивалась занавесь. Стражники появлялись, пропадали, бестолково метались, тоже попадали под бич. Когда Ворон снова стал смотреть, битва уже затихала. Насовсем исчезли стражники, скрылся великан, лишь с криками взлетала и низвергалась вконец раздёрганная старуха. В последний раз выскочил палач, сгрёб её и уже бесповоротно уволок в бездну.
Ворон понял, что не сможет просто уйти, ничего не предприняв. В памяти ещё жило назидание Ветра: проследить, осмотреться… не лезть ни во что. Да неужто источник впрямь ждал, будто он, ученик, спокойно вернётся? проводит его на верную смерть?.. Ворона посетило озарение, он понял, что нужно было сделать.
«За тебя, Мать Владычица. За тебя, отец…»
Рожок и бубен с гудком надрывались неподобным весельем.
Над занавесью появился Тарашечка, поставил горшок, сел рядом – руки в боки, нога на ногу.
Мы играли вам и пели,
Про кого ж на самом деле?
Кто достаточен умом,
Догадается о том.
Вымахнул платок, накрыл Тарашечку и унёс. На доске занавеси остался только горшок. Высунулась рука, забрала его.
Мы играли, мы гудили,
Мы злодейку посрамили.
Нам на пиво и ватрушки
Собирают пятерушки!
Действо кончилось. Позоряне стали разговаривать, переглядываться. Хмель развеивался, Ворон видел: вдосталь навеселившись, люди как будто трезвели. Многие прятали глаза, отворачивались, норовили незаметно уйти. Наверно, это были здешние мораничи. Смогут ли теперь Правосудной молиться, не видя перед собой старуху на полочке? Как после такого-то глума назавтра к святому жрецу на улице обратятся?..
Брекала вышел из-за занавеси, на ходу вынимая изо рта пищик. Он был чем-то похож на Галуху, немолодой, взмыленный, круглолицый, очень довольный. Он держал в руках пёстрый колпак вроде Тарашечкиного, только большой. Для денег.
Хвала о перстах
У скомороха зверски саднило нёбо, распух язык, болели щёки и шея. Так бывало всегда, если он долго говорил через пищик, стараясь, чтобы звучало внятно и громко. И будет болеть, пока не опрокинешь в кружале пива похолоднее. Замлевшие пальцы покалывала вернувшаяся кровь. Брекала был доволен. Сегодня битва Тарашечки с Мораной рождалась почти на ходу, по мгновенному наитию. А ведь с утра он даже не собирался на торг выходить. Опасное это дело, скалозубить о будущем правителе города. Поди знай, как дальше дело пойдёт: ещё попомнят некстати. Однако покровитель Огненный Змей не оставил Брекалу, не забыл жертвенных возлияний. Пролетел слух, будто на торгу крикнули вора. Да не кто-нибудь крикнул – Люторад, скомороший ненавистник. Уж этот вцепится, не отпустит. И точно, пронеслась весть о скором суде, стали ждать казни. Тут уж на площадь побежали и те, кто по лености пропустил вече, а Брекала бросился к скрыне – обряжать палача. Теперь он посасывал намятый рот, предвкушая отменный сбор и пиво в кружале.
В дальнем конце площади что-то начало происходить.
Над говорливым скопищем неожиданно взмыл всего один голос, но такой, что головы начали поворачиваться.
Сказала Владычица: «Я создаю
Для каждого пальца науку свою.
Большой – чтоб не выскользнул меч из руки.
Второй – чтоб к победе направить полки.
И третий, оружием ставшая плоть,
Стальными тисками закроет щепоть.
Четвёртый и пятый… но вы, ребятня,
Совсем не желаете слушать Меня!»
Человек пел – и как! Ему не верста были ни Брекала, ни понукалка-гудошник, не говоря уже о рожечнике. Голос заполнял широкую площадь, играл сам с собой, ударяясь в стену подклета, уносился на ликующих крыльях через разлив, достигая аж Дикого Кута.
Без натуги, без выученного умения, свободно и легко, как птица поёт.
Брекала сперва не поверил собственным ушам. Потом сообразил: его вызывали на поединок.
Ан правда: последние пальцы руки,
Собой не красны, не сильны, не ловки,
Пустой болтовне посвящали досуг,
О низком и ложном мололи сам-друг,
Лентяи от пясти до самых ногтей…
Чего ещё ждать от бездарных детей!
Позоряне тоже всё поняли. И очень обрадовались новой потехе. Стали тесниться, расступаясь улицей от одного к другому. Ошеломлённый скоморох увидел наконец супостата. С ним надумал тягаться бессовестно молодой парень, почти отрок. Явно пришлый, с лыжами за спиной. Наглой удали в нём было на семерых, а голосина!.. Вот уж правда святая: Боги одним дают, другим лишь показывают.
– А ну рот закрой!.. – крикнул Брекала.
И вмиг понял, как жалко прозвучал его самочинный запрет.
– Охолонь, Тарашечка, – посоветовали стоявшие у занавеси.
– Тебя мы слушали, желанный, – добавил кто-то, подражая пискливому говору болванчика. – И ты нам парнишку слушать не мешай!
Раздался смех.
Владычицы гневен и горестен взор,
Двоим лоботрясам гроза и укор.
«Бежите умений? Да сбудется так!
Без вас обойдёмся, сжимаясь в кулак!..»
И словно для того, чтобы окончательно приобидеть Брекалу, у его противника объявилась подмога. Кувыки – слепой, хромой да третий горбатый – встали по сторонам, изготовили гудебные снасти, обшарпанные, надтреснутые, годные разве что нищенскую жальнýю тянуть. Владиться в голосницу они и не пробовали, куда им. Просто взялись отмечать каждый круг песни ударом струн, воплем пыжатки.
Вон оно как. Гусли, всемерно изгоняемые Мораной, провозглашали Ей хвалу… А небо почему-то не падало.
«Всех дел вам отныне и впредь, говорю, –
Лишь в ухе копаться да чистить ноздрю!»
Возмущённый, побагровевший Брекала сделал несколько шагов навстречу обидчику… остановился. Он был способен распознать настоящее, когда оно ему представало. Голос парня словно выдёргивал крашеные пёрышки его представления, пускал по ветру, – им ли равняться с лебединым размахом и чистотой!
Понукалка и рожечник не поняли увиденного вожаком. Да что с них возьмёшь. Бросив снасти, общники пробежали мимо Брекалы. Яркие, весёлые балахоны плохо вязались с перекошенными яростью рожами: кто-то собирался ссыпать их заработок себе в шапку! Действительно, коротышка уже обходил людскую улицу, драный треух в его руках зримо тяжелел.
Брекала, непонятно как, уже знал, что сейчас будет.
…И братьев-глупцов наградила шлепком:
«Вас только и вспомнят, прибив молотком,
Да, может, бездельной касаясь струны…
Моим сыновьям вы отнюдь не нужны!»
Супостат в кулачную не полез. Ловко скользнул в сторону, чтобы не наскочили вдвоём. Шагнул встречь гудошнику, нарушил разбег, как-то боком припал вдруг перед ним на колени… Понукалка и улетел кувырком через торчащие лыжи, обидно, больно.
Рожечника тем временем перехватили горожане. Он рвался, его придерживали, похлопывали по плечам:
– Не баламуть, добрый человек.
– А тебе, малый, велим дальше петь, общество радовать.
С тех пор и ведётся меж нами, людьми:
Помянем с проклятьем, прихлопнув дверьми,
А важный урок поручаем не им
И правую битву не ими вершим.
Да только больнее тоски не сыскать,
Чем Матери вовсе ненадобным стать!
Эхо последний раз пробежалось по Дикому Куту и смолкло.
– Вот, – сказал Ворон.
В шапке поводыря медь звякала о серебро.
