Пэт Ходжилл - Маска бога
А если он занят не тем? Его образ души состоит из внешней слепоты и внутренней реальности — сад, сокрытый внутри общины жрецов, — возможно, и ее модель также неожиданно многосложна.
Думай. Вспомни: та белая вспышка за миг до того, как его в первый раз выкинули из этого прибежища духа на прогалине — неужели всего четыре дня назад? Что его ударило? Что в этом мрачном, проклятом месте может быть столь ярким?
Только одно, то, чего он намеренно избегал: неясное мерцание холодного очага в дальнем конце зала. «Серод», — подумал он, благодарный за то, что горемычный дух этого ревнивца не набросился на него, пока он неумело нащупывал путь. Сейчас, однако, лекарь сообразил, что четыре дня назад Джейм еще не дала (с досады) своего разрешения душе Серода занять это место. Возбужденные, бурлящие личинки ужаса перед далеким камином протискивались меж ребер, и хуже всего — он не знал, почему боится.
«Так разведай», — подсказала тренировка. Безымянный страх непреодолим.
Кривые лица на ткани гримасничали и рычали вслед, шанира провожал настойчивый шепот: а как же я, и я, и я?.. Лекарь, родственничек, вернись!..
Он шел, кажется, уже многие часы. Босые ноги цепенели, ступая по ледяному черному полу, в котором мелькали зеленые прожилки, но ветер, колышущий воздух, веял теплым дыханием человека, оно было глубоким, ровным, медленным. Киндри вдыхал, когда поток толкал его в спину, и выдыхал, когда дуновение тянуло целителя назад. Ему, терзаемому ужасом, мучительно хотелось дышать быстрее — да никак. Ощущение удушья подпитывало страхи, с ним надо бороться, как и с тем комком, постоянно подкатывающим к горлу.
Три шага до очага. С него свешиваются содранные шкуры аррин-кенов — болтающиеся лапы, оскаленные морды. Одни призрачно серебрятся, другие радужно переливаются.
«Вот то, что я видел. Теперь можно поворачивать назад».
Но он продолжал идти.
Черный зев камина полон обугленных, скрюченных, чудовищно обезображенных ветвей, похожих на уродливые руки. Глаза попробовали распутать этот клубок. Они вроде бы оплелись вокруг бледного кубика золы и брусочка пепла, лежащих ровно, словно на столе. Рядом сидела перекошенная фигура мужчины, но нет, стоило моргнуть и чуть приблизиться — все исчезло, угол зрения поменялся. Киндри вспомнил, что Иштар требовал от него, чтобы он узнал из образа души Джейм, где она спрятала Книгу в Бледном Переплете. Возможно, эта загадочная изменчивая картинка в камине могла бы рассказать, если бы, сколь это ни смешно, он и понятия не имел, что она означает.
Может, если разгадать и найти то, что хотел жрец, то можно вернуть и свою душу?
…Сделай это, сделай! — подстрекали флаги.
Киндри повернулся к лестнице.
Расплывчатая фигура поднялась со шкур и прыгнула. Лекаря отбросило в сторону, он растянулся на полу, распростершись перед накинувшимся на него существом, которого сдерживала цепь. Оно было голым, за исключением гребня темных волос, сбегающего с головы на сгорбленную спину и тянущегося по хвосту, зажатому, словно из скромности, между ног. Коленки задних ног выгибались назад. Свешивающиеся руки наполовину были лапами. Острые зубы тоже принадлежали собаке, но по этим недобрым глазам сторожевого пса Киндри узнал слугу Джейм, прикованного к очагу, истощенного ее неохотным приемом, но мрачно охраняющего то, что она приказала ему беречь. Человекопес, припав к земле, попятился, оказавшись на второй ступеньке, цепь ослабла — он задыхался. Голодный, изжаждавшийся — кости его чуть не прорывали туго натянутую кожу.
— Малышшш-выкорррмышшш! — Низкое ворчание, губы почти не двигаются — так почти у всех на уровне душ. — Убирррайся! Мой очаг! Моя леди!
— Н-но, Серод, она нуждается во мне…
— Нет! — Клыки обнажены. — Нужен я. Больше никто. А ты никому не нужен, тебя никто не хочет, кррроме пррро-глотов-жрррецов. Марш на свое место, попик!
Так его поначалу называла Норф, с не меньшим презрением. Киндри сжался, желудок скрючило памятное чувство своей никчемности, еще неистовее стало желание сбежать от него в садик своей души. Как он мог даже надеяться с возрастом отделаться от Глуши? Слишком долго он был среди жрецов, стал их нераздельной собственностью, — он, кому не с чего было начинать.
— Выкорррмышшш, — шипел пес, глаза сверкали голодной яростью. — Жалкий ублюдок-шаниррр…
Как подчеркивается незаконность — это нажим на кого-то, кому еще менее повезло с рождением… Киндри заставил себя поднять голову и вновь перейти к наблюдению. Ябеда, доносчик, змея, дворняжка, Серод питался слабостями других… чтобы укрыться от снедающего его чувства собственной негодности.
Понимание притушило панику Киндри. Как толчок — он осознал, что так же все его детство играла с ним леди Ранет, твердя снова и снова, какой он хлам, отребье, тыча носом в позор рождения до тех пор, пока он не перестал чуять что-либо другое, кроме запахов своего сада, в котором можно было укрыться. А от какой слабости пыталась спастись она, унижая мальчика? Какой же он был дурак, позволив так долго издеваться над собой!
Возмущенный, Киндри обнаружил, что уже стоит на ногах, он не помнил, как поднялся. Теперь он видел то, что человек-собака стерег и одновременно прятал: в гнезде из шкур аррин-кенов спала вторая бледная фигура, частично облаченная в доспехи из кости раторна. Нет, не совсем доспехи. Даже совсем не доспехи. Маска, ворот, нагрудная пластина, рукавицы, ножные латы — все это вырастало из худенького тела, как у молодого раторна, и, как и у еще несозревшего жеребенка, не все пластины полностью перекрывали друг друга. Из-под зазора на скуле струилась густая струйка крови. Костяной корсет, стягивающий маленькие груди, вздымался и опадал в мерном ритме двара.
Ага.
По залу пролетело эхо, принесшееся извне, долгое, искаженное:
— Но… но… но…
Дыхание спящей изменилось, стало тяжелее; девушка начала просыпаться.
На морде человекопса появилась волчья ухмылка.
— Рррвется. Убирррайся, пока можешь, беловолосый! Громче, ближе:
— Норррррр…
Усилившийся ветер оттолкнул Киндри и тут же пихнул его вперед, чуть ли не в пасть Серода. Позади флаги хлопали по стене вытканными руками:
«Бегиии пррррочь!» — крики их были звуками рвущейся материи.
— Да, — выдохнул (волей-неволей) Киндри. Есть ли у него, недоучки, шанс справиться со столь сложным, столь злокачественным образом души?
Но если он отступит сейчас, то будет убегать всю оставшуюся жизнь. Где найдется такой темный угол, в котором можно было бы спрятаться от себя самого? У него больше нету спасительного садика. Иштар сжег мосты. Бежать — или наступать. Но чтобы продвинуться вперед, сперва надо укротить свои страхи либо отделаться от них.
